Узники Кунгельва

…Меня не было, кажется, шесть или семь часов.

Я отнёс малышку покушать, немного с ней поболтал, глядя, как раздувается и опадает её живот. Относиться к крохотному существу как к человеку или же как к набору недозрелых органов, лишь номинально связанных между собой — личный выбор каждого. Уверен, почти все, кого я встречал здесь за последние годы — мамаши-хохотушки с колясками, душевные бабушки, работящие отцы с остановившимся взглядом, которые непонятно чем занимаются в таком маленьком городке, водители автобусов, что милостиво открывали двери по взмаху руки, чтобы подобрать опоздавшего пассажира или даже подождать пару минут завсегдатая утреннего маршрута, просто бродяги или ворчливые выпивохи за стойками возле открытых баров, — я буквально видел, как их корёжит от одного вида моей малышки. «Эмбрион, — сказали бы они. — Зародыш. Почему он ещё дышит? Всё равно он не выживет. Так стоит ли продлевать мучения?» Может, кто-то из сердобольных и прошептал бы — «бедняжка», но я уже заранее ненавидел это слово. «Она моя дочь!» — готов был орать я, забыв, что это не так.

Да и дело не в этом.

Дело в том, что она — одна из немногих живых душ в этих четырёх стенах, душ, с которыми я мог ощутить и даже увидеть пульсирующую серебристую ниточку родства. Тело ей досталось — всё равно, что скомканная бумажка, но это ничего не значит. Я готов заявить во всеуслышание всем своим призракам: она будет такой, какой мы дадим ей себя почувствовать. Я буду стараться, чтобы этот напиток получился без горького осадка — того, который присутствовал в моём детстве, даже несмотря на отсутствие внешних изъянов.

Перестав наконец терзать клавиатуру, разминая одеревеневшие запястья, я подумал с грустью: «Если мне, конечно, представится шанс сделать её такой. Если всё ещё не окончательно испорчено». Потому что, пронося малышку мимо комнаты девочек, я напрочь забыл о старшей сестре. Меня буквально втянуло в дверной проём. Не успел я вздохнуть, как стоял перед Ольгой, держа перед собой, словно щенка, человеческий эмбрион. Я хотел закрыть собой Акацию, спасти её хотя бы так, повернувшись спиной к верной смерти. Я видел в отражении в стекле шкафа свои глаза, похожие на глаза бешеной лошади.

У обитателей базальтового муравейника были копья и камни, и крошечные ножи, похожие на коготки котёнка, но, выскакивая наружу, они тут же роняли своё оружие и начинали кулаками расчищать себе путь, чтобы поскорее убраться прочь. Возникла давка.

Опустив взгляд, я стал смотреть на босые ноги Ольги, и свои, не менее босые и даже больше похожие на куски серого пластилина. Прямо сейчас я ничего ими не ощущал, а пытаясь пошевелить хотя бы пальцем, получал отдалённые, гулкие вспышки боли — поэтому упустил момент, когда на балконах башни не осталось никого, кроме нескольких дезориентированных бедолаг, которым слишком сильно заехали по голове.

Тогда руки Ольги пришли в движение и впервые с начала нашего (недоброго) знакомства выстроились в совершенно человеческом жесте, жесте отрицания. Розовые, дрожащие ладони умоляли: «Уйди, пожалуйста, уйди, я боюсь тебя больше всего на свете», и, наблюдая неуклюжесть движений девочки-подростка, я вдруг понял, что Ольга вовсе не умерла, не сгнила в телесной оболочке, словно забытое на солнце яйцо. Она потерялась — так же, как её сёстры. Блуждала по своему собственному лабиринту, надеясь найти выход, но натыкалась только на двери, ведущие в собственное прошлое.

«Это Акация, — сказал я не своим голосом. Перед глазами проплывало всё, что говорила мне Мария, кто-то словно быстро-быстро чертил это на песке между набегающими волнами. — Твоя мать».

Откуда-то из недр башни раздался крик — низкий, дрожащий, будто порванная струна, предсмертный хрип которой кто-то очень ловкий поймал в деревянную шкатулку. Оля попятилась, всё так же держа перед собой руки и переставляя ноги как паук, споткнулась о кровать, перевернула пару стульев.

«Я ничего плохого не сделала! — слышалось мне, хотя я и не отвечу под присягой, что эти слова не возникли в моём мозгу сами собой, навеянные сложившейся мозаикой. — Мама, не трогай! Мама, не бей! Мама, я была хорошей девочкой».

Мария была права. Перешагнуть порог во второй раз с Акацией на руках не составит труда.

«Твоя мама ни за что не станет такой, как была», — сообщил я несчастному существу, скрючившемуся в углу и сразу как будто уменьшавшемуся в размерах. Часть одной из башен откололась и с грохотом рухнула вниз, обнажив блестящее нутро. Осколки оставили на белой коже Ольги длинные кровоточащие царапины, изорвали одежду.

Пятясь, я вышел из комнаты, и пока Акация ела, добрый десяток минут обсасывал подозрения, стихийно возникающие в моей голове. Не хочет ли Мария совершить расправу? Но нет… пожалуй, нет. Считайте это ПРОЯВЛЕНИЕМ ИНТУИЦИИ. Душа младшей сестры таит куда меньше обид, чем могла бы. Мария — настоящее сокровище, чистое, понимающее сердце, которое не смогла запятнать вся грязь, что на него вылилась, и я рад, что мне представился шанс с ней познакомиться.

Я верю, что вместе мы найдём выход.

Поэтому прямо сейчас я исчезну из этого прогнившего насквозь места. Скорее всего, не навсегда. Бежать по разламывающемуся под ногами льду к центру озера — плохая идея. Всегда лучше держать направление к берегу, даже если там всё выглядит куда хуже. Постараюсь вернуть Марию, хоть на несколько минут, надо заставить её поболтать с сёстрами. Покажу ей глотку на кухне. Мы обязательно что-нибудь придумаем: она умная девочка, да и я ещё не окончательно сошёл с ума.

Поэтому до встречи, мои несуществующие читатели. Чувствую себя так, словно перешёл горный хребет. Ноги ломит, в животе пусто, голова раскалывается от избытка кислорода, но теперь дорога пойдёт под уклон. И я уж постараюсь не сорваться, обещаю вам.

Мы обещаем.