Узники ненависти: когнитивная основа гнева, враждебности и насилия

В общественном сознании стали доминировать два образа. По мере того как евреи начинали оказывать все большее влияние на разные аспекты немецкого общества, рос страх, что они захватят в стране весь бизнес, всю требующую квалификации и профессионализма деятельность, а также культуру и искусство. Этот страх вылился в обвинения в стремлении к господству в Германии и даже в мире. Такой образ рисовал евреев как «дьявольских сверхчеловеков». Другой образ – унтерменшей, недочеловеков – проистекал из утверждения, что евреи оскверняли и загрязняли расовую чистоту немецкой крови. Через процессы ассимиляции и межнациональных браков евреи стремились смешать свою низменную кровь с кровью христианской. И в карикатурах, и в устных рассказах они изображались монстрами, крысами, вредителями[196].

Мифы о преступлениях в прошлом, нынешних кознях и будущих катастрофах возбуждали у обывателей тревожность и ненависть. Тот факт, что никаких реальных и твердых доказательств предъявляемым обвинениям не существовало, интерпретировался как подтверждение лживой сущности евреев, которые имели большие таланты по части сокрытия своих грехов. Чем более внушающим беспокойство являлось событие, относимое на счет еврейских козней, тем более демоническим становился образ евреев.

Антисемитские убеждения ни в коем случае не были в одинаковой мере распространены среди всего населения Германии. Наряду с вариациями в крайностях и токсичности заряда этих убеждений с течением времени наблюдались изменения в их интенсивности. В «хорошие» времена прусские землевладельцы могли считать евреев опасными, но не относиться к этой опасности всерьез. Однако периоды войн, поражений и страхов по поводу возможной измены приводили их к выводу о том, что все евреи – предатели.

Кажется вероятным, что представления о гуманности и морали сдерживали развитие деструктивного отношения (к евреям), но по мере того, как нацистская пропаганда усиливала враждебное отношение к ним, отрицательный аспект амбивалентности усиливался, а защитный, гуманистический слабел. Негативные убеждения и представления постоянно подпитывались государством с помощью подстрекательских антисемитских лозунгов, новостей и пропагандистских плакатов. А когда национальные бедствия могли оказаться напрямую связанными с евреями, враждебное отношение к ним усугублялось.

Значительное количество и важное положение евреев в правительстве Советского Союза способствовало приравниванию еврейства к большевизму. Поскольку страхи, вызванные нацистской пропагандой, способствовали формированию стереотипов о евреях как о врагах – хотя большинство немецких евреев не были коммунистами, – эта пропаганда не только укрепила в массовом сознании ненавистный облик еврея-мироеда, но и указала на средство борьбы со злом: уничтожить их.

Поначалу только явное меньшинство среди населения Германии придерживалось идеи физического уничтожения евреев, но по мере того как искажения, распространяемые фанатиками, проникали в системы внутренних убеждений и сознание людей, которые изначально не были убежденными нацистами, страх перед евреями заложил основу для принятия стратегии геноцида. Вот эта последовательность событий усилила страхи, вызванные упомянутыми искажениями, а ненависть к евреям распространилась подобно панике в театре, когда кто-то вдруг закричал: «Пожар!»

Психика преступников

Образы добродетельного отца, играющего с детьми, и охранника лагеря, хладнокровно стреляющего в истощенного узника, кажутся несочетаемыми, что поднимает вопрос о том, как один и тот же человек может быть одновременно безжалостным убийцей и добрым родителем. Еще парадоксальнее выглядит врач, оказывающий помощь пациентам, а затем принимающий решение о том, кто еще поживет, а кого нужно отправить в газовую камеру.

Описания врачей-нацистов, сделанные психиатром Робертом Джеем Лифтоном, проливают свет на психологию преступников в общем и целом. Лифтон в своем исследовании, базирующемся на историях пяти нацистских врачей, предполагает, что дуализм ролей был возможен из-за психологического процесса компартментализации. И лагерный охранник, и врач могли ощущать разные «я», играя разные роли – явление, которое Лифтон называет «удвоением». Внешне явно противоречивые модели поведения объединяет одно: и в том, и в другом обличье есть уверенность, что творятся добрые дела, а их творцы – добропорядочные члены общества[197].