Узор из шрамов (ЛП)

— Комната для занятий, — догадалась я, вспомнив, что Орло говорил на лестнице. Птица склонила голову. Эта дверь тоже была приоткрыта; я положила ладонь на ручку, но не стала открывать. «Нет, — подумала я, — ондолжен показать мне, что внутри».

Несмотря на свое изящное сложение, птица вперевалку зашагала к лестнице. Я ждала, что она слетит вниз, но вместо этого птица запрыгала со ступеньки на ступень, балансируя с помощью крыльев.

Внизу было зеркало. Раньше я не слишком смотрелась в зеркала. В этом я увидела себя целиком, с головы до пят. До сих пор мне открывалось только собственное лицо, отраженное в толстых, неровных металлических поверхностях. Но здесь было гладкое стекло. Мои пальцы коснулись пальцев моего отражения. Я видела себя так ясно, что поначалу не узнала. Девушка с короткими рыжеватыми волосами и загорелой кожей. Длинный прямой нос, покрытый веснушками, не казался такимдлинным, как в зеркалах борделя. Глаза были ярко-зелеными, а возможно, такими их делало платье. Я приблизилась, разглядывая собственные глаза. Между белками и центром шел узкий обод. Он был темно-серым или светло-черным — сейчас лишь тень, но иногда он становился больше. Я вспомнила, как впервые увидела глаза Игранзи, и поежилась. Подумала о Ченн. Прорицания, видения, люди, отмеченные силой. Я улыбнулась себе — своим глазам, веснушкам, грудям (маленьким, но уже заметным под одеждой), талии, которая казалась узкой, потому что бедра под ней расширялись. «Ты самая красивая», написал Бардрем, и я подумала: «Да» с такой сильной и неожиданной уверенностью, что это даже не была гордость.

Птица курлыкнула, и я отвернулась от зеркала. Мы пошли дальше по темному коридору с закрытыми дверьми, вдоль которого висели портреты. Птица впереди меня была единственным ярким пятном, и хвостовые перья тянулись за ней, словно шлейф платья невероятных оттенков.

Мы завернули за угол, потом еще раз, и еще, пока не оказались в зале с узкими окнами и без портретов на стенах. В конце была огромная дубовая дверь с латунным кольцом вместо ручки.

— Что, эту не можешь? — спросила я птицу. Она молча смотрела на меня. Я толкнула дверь, и та открылась.

Поцарапанный стол моей матери, грязные камышовые подстилки, водосток и закопченный очаг; каменный очаг Рудикола и битком набитые полки с узкими проходами между ними. Вот кухни, которые я видела прежде. Эта была такой же, как остальной дом: детали знакомые, но величественные, словно из Иного мира. Здесь было два огромных очага, в которые я могла бы войти, покружиться, расставив руки, и не коснуться каменных стен. Вдоль центра комнаты шла стойка из темного полированного дерева. Над ней на крючках висели горшки, кастрюли, сковороды и большие пузатые ложки. На стенах были полки с кастрюлями поменьше; там же стояли тарелки, простые коричневые и симпатичные, с синим и золотым узором, которые, должно быть, использовались по особым случаям.

Кухня была очень чистой. Все висело и стояло на своих местах; даже поленья для очагов были сложены в идеальные горки у стены рядом с входом. Я подумала о Рудиколе, который без конца кричал о чистоте, приказывал все мыть, но никогда ее не добивался. Я подумала о Бардреме — что бы он сказал, если бы стоял рядом (его глаза под светлой челкой наверняка бы округлились, он смотрел по сторонам, раскрыв рот, а потом схватил бы меня и пустился танцевать вокруг стойки). От этих мыслей защемило в груди. Я повернулась к трем окнам, словно вид цветов, деревьев и неба мог меня отвлечь. И он отвлек: я увидела, что свет становится бронзовым, приближается вечер, и поняла, как страшно проголодалась.

Орло оставил мой завтрак на краю стойки, ближе к двери. Рядом была деревянная табуретка, и я уселась на нее, протягивая руки к еде. Черный хлеб, мед и сливочный сыр, яблоки, апельсин и темный блестящий фрукт с морщинистой кожицей — прежде я никогда такого не видела (финик, как я узнала позже), — соленая рыба и жареные каштаны. Я съела все, как в первое утро в борделе (там мне дали жидкую кашу и кусок старого хлеба, поджаренного над огнем, но это не имело значения — мне было восемь, и я голодала).

Я слизывала с пальцев сок апельсина, когда вспомнила о птице. Она стояла рядом и укоризненно глядела на меня.

— А, — сказала я, облизывая палец. — Хочешь чего-нибудь?

Она вытянулась на серебристых чешуйчатых лапах и взяла клювом финик. Затем, ухватив фрукт лапой, принялась его клевать, поглядывая на меня и словно говоря: «Вот такты должна здесь есть».

Я встала и со стоном погладила набитый живот.

— Да, — сказала я птице. — Ты права, моя вина. Пожалуй, стоит пройтись.