Узор из шрамов

— Он ее вымыл, — сказал Бардрем. Он сел по другую сторону от Ченн, сжав ее руку в своих. — Зарезал ее, дождался, пока вытечет кровь, а потом вымыл.

Я едва могла разглядеть его за золотистой дымкой и почти не слышала из-за стука собственного сердца.

Тень Игранзи накрыла колени Ченн и ее лицо. Я смотрела на ее пальцы, опухшие, кривые, державшие закругленную верхушку трости.

— Зеркало, — произнесла Игранзи. Только тогда я его заметила; оно лежало на земле у колен Бардрема. Зеркало сверкало так, как никогда прежде — медный огонь на тусклой черной земле. Ткань, в которую его заворачивали, лежала под ним.

— Мы должны посмотреть, — сказала Игранзи.

Я пыталась найти слова. Они метались в горле, я чувствовала, как в нем собирается воздух и не может выйти — в отличие от горла Ченн.

— Но, — начала я, — она умерла и не может просить нас о прорицании…

— Иногда, — сказала Игранзи, — свежей крови достаточно. Крови и плоти.

— Ее Узор завершен, там не на что смотреть.

— Кроме того, как это было сделано. Если мы поспешим, то сможем найти след. Но надо торопиться, а Бардрем должен произнести слова.

— Мы будем смотреть вместе? — Игранзи, наконец, взглянула на меня. — Мы не должны. Ты же говорила, что два провидца, которые смотрят на один Узор одновременно, могут пострадать, запутаться, потеряться…

Игранзи наклонилась и кривыми пальцами взяла зеркало.

«Она становится деревом», подумала я; дикая, быстро мелькнувшая мысль, о которой я вспомнила только позже.

— Ты всегда хотела знать тайны, Нола. Так подойди и узнай.

* * *

Я жду темноты. Но вместо неё свет, резкий, серебристо-белый, всюду и нигде, кривой и плоский. Я внутри него и над ним — в нем есть формы, и они далеко внизу. Я Нола, думаю я, чтобы свет не сжег меня, не превратил в дым. Я Нола, и сейчас я птица. Я лечу, хотя ветра нет, и нет дыхания, только давящее спокойствие.

Внезапно я опускаюсь — или, быть может, это приближаются формы. Одна из них — Ченн. Я не вижу ее лица, поскольку над ней склонилась другая фигура, но вижу волосы, разметавшиеся вокруг, как пролитые на белой бумаге чернила. Она обнажена, и я едва могу различить ее кожу. Ченн, думаю я, это я, и я тебя слушаю; покажи мне, кто это…

Его волосы золотисто-каштановые. Остальное размыто, образуя странную форму, низкую и округлую. Я приближаюсь, преодолевая воздух, который пытается меня расплющить.

Кто-то хватает меня; вокруг моих крыльев возникают руки. Игранзи, отпусти, я почти здесь. Я кричу молча, но золотисто-каштановая голова поднимается. Это перья, не волосы; изогнутый клюв, алый, как горло Ченн — только это больше не Ченн. Глаза над кровавой раной мои.

Я пытаюсь закричать, улететь, но он хватает меня, вцепляется когтями и клювом, и его голод превращает небеса в золото. Я уже не думаю, что могу — и хочу — сопротивляться.

Да, думаю я, ослепленная, невесомая, готовая, но руки вокруг меня сжимаются, тянут, и Игранзи кричит так громко, что золото ломается.

«Нола!», снова и снова, среди рушащихся осколков — небеса, клюв, кожа, кровь, — пока не остается ничего, кроме меня одной.

* * *

Я проснулась в своей кровати. Было темно, мерцала лишь одинокая маленькая свеча в бронзовом блюде на умывальном столике. Слабый свет резал глаза; после прорицания я всегда чувствовала боль, которая отдавалась в висках, но теперь она была сильнее. Я повернула голову и попыталась подавить приступ тошноты.

Рядом сидела Игранзи. Ее подбородок упирался в грудь, и в этот миг она была похожа на Ченн — но это длилось лишь мгновение, поскольку, когда я прошептала ее имя, она подняла голову и улыбнулась.

— Моя девочка, — сказала она так, словно пела колыбельную, — ты вернулась.