Узы

– То есть он у тебя на виду был?

– Я не знала, что вы ищете.

– Так, так, так… – Он начинает ходить по комнате. – Стой! Пожар! Ты видела пожар! Где ларчик был в это время? Три шага вперед сделай.

– Там стояли дети и вещи лежали. Он сверху.

– Жалко будет тебя отпускать! – Он хихикает. – На самом виду, всегда – на самом виду! Теперь смотри по сторонам, на братьев и сестер. Кто из них оставил ларчик себе?

– Я больше не могу… У меня уже нет сил…

Мелок стучит по полу.

– Чуть-чуть осталось, совсем немного. Давай, давай! Шаг вправо.

Коммунальная квартира на первом этаже. Двор-колодец. Саночки на улицах, саночки… Мертвые на саночках. Черная вода в проруби. Ведра обледеневшие.

– Ларчик. Нас интересует перламутровый ларчик. Саночки нас не интересуют.

Да, «этих» тоже интересовал только ларчик. Настолько, что людские жизни рядом с ним ничего не стоили.

– Он стоит в большой комнате на серванте. Довоенный сервант, стекла… армированные, что ли? Не совсем прозрачные, не гладкие.

– Когда?

– Это… совсем недавно. Телевизор «Радуга» рядом.

– Так… Где?

– Большая коммунальная квартира на первом этаже.

– Очень точный адрес. Сейчас я достану карту, попробуй увидеть поточней.

– Я… не могу больше…

– Смотри. Внимательно смотри. Перламутровый ларчик с медными уголками.

– Вот здесь. Наверное. Точно здесь.

– Милая моя, это новостройки. Ты карту Питера никогда не видела? Там нет больших коммунальных квартир.

– Это здесь. Пожалуйста, я больше не могу, мне надо отдохнуть.

– В поезде отдохнешь. Поехали.

– Но… но я не могу, мне надо домой! Мама с ума сойдет!

– Сейчас ты позвонишь маме и скажешь, что остаешься у подруги. На два дня.

– Я не могу, у меня ребенок!

– Хватит! Мне наплевать. Я считаю до десяти, и ты звонишь маме.

Нет смысла плакать и сопротивляться. Пусть «этот» найдет свой ларчик, пусть все это кончится, наконец! Мягкий вагон постукивает колесами, успокаивает, навевает сон. Хороший ритм, под него в самом деле можно отдохнуть. И пусть приснится что-нибудь светлое. Нет сил больше видеть пожары, убийства, каторжников, злодеев, мертвецов. Кони. Пусть приснятся кони в тумане у реки…

Но вместо коней в тумане старик с обгоревшим лицом склоняется над изголовьем: «Эта вещь дороже жизни…» Каторжник, заросший бородой, хватает за шею: «Эта вещь дороже жизни…» Девочка-убийца смотрит дурным глазом: «Эта вещь дороже жизни…»

Вещь не может быть дороже жизни! Нет таких вещей! А если и есть, все равно ничего нельзя сделать. Ничего!

С каплей чужой крови принимаешь на себя не только проклятья рода, но и его обязательства.

Нет же, нет! Это чужая кровь! Чужая!

Чужая ли? Они стоят со всех сторон и не занимают места, словно время раздвигает пространство. Их много, очень много. Они не просят и не требуют – только смотрят. Из глубины времен. Из такой глубокой, где видно кровное родство со случайным прохожим на улице. Они смотрят и ждут.

Кровь рода не дает покоя. И не даст никогда.

– Надень перчатки, – говорит темный человек у дверей квартиры. – Я не хочу тебя подставлять.

– За… зачем? – слова застревают в горле.

– Я сказал: надень перчатки.

– Зачем я вам? Я же привела вас туда, куда вам надо. Этот ларчик здесь, не сомневайтесь!

– Мне некогда проводить обыск.

Звонок издает сладенькое «динь-бом». Шаркают шаги за дверью. И можно сделать вид, что ничего не понимаешь и думаешь, будто «этот» зайдет в квартиру, чтобы поговорить с хозяйкой, предложить ей за ларчик пять тысяч рублей (или долларов). Можно потом сказать себе: «Я не знала. Если бы я знала, я бы поступила по-другому». Но зачем тогда надевать перчатки?

А если не делать вид – то жизнь дочери дороже всего на свете! И своя жизнь тоже, тоже! Это нормально, это правильно, и незачем заранее обременять себя чувством вины! Чувством долга…

Выстрел звучит сухим щелчком, нестарая еще женщина навзничь падает на пол. Сестра. Все они теперь ее братья и сестры… по крови…

– Быстренько осмотрись, – «этот» перешагивает через мертвое тело в прихожей. – Где он?

Голова кружится, как лопасти лодочного мотора, взбивая воздух в пену. Тошнота катится волной, и вместо слов из горла выбивается всхлип.

– Прекрати истерику. Где он?

– Т…там… – рука поднимается сама собой, указывает на стенной шкаф.

На пол летит хлам: старые лыжи, затертые кожаные сумки, коробочки из-под монпансье с пуговицами и тесьмой. Потом книги, альбом – черно-белые фотографии веером рассыпаются по полу, пачкаются в крови. Крови мало совсем – сердце сразу остановилось.

– Точнее!

– Выше. На самом верху.

Пластинки. Граммофонные пластинки, которые бьются, – и они бьются. Марки. Исписанные тетради, подшивки журналов. Все это происходит на самом деле. Это не транс, не чужое воспоминание.

– Вот он! – темный человек смеется.

– Я… пойду? – она пятится к двери.

– Куда? Сейчас вместе пойдем. Неужели тебе нелюбопытно взглянуть?

Нет, не любопытно. Не любопытно!

Он идет на кухню, трещит электрическая зажигалка – или это шокер? Кожа ощущает разряд, дрожь пробегает по телу.

– Иди сюда.

Скрежет. Ломается крохотный замочек, со стуком откидывается крышка ларчика.

– Я не могу…

– Иди сюда, я сказал. Посмотри.