Узы

— Здравия тебе, матушка, — Филька пригнулся под притолоку и приподнял рясу на пороге.

— И тебе не болеть, отец Филимон… — она недовольно сложила губы.

— Что-то ты мне и не рада.

— А с чего мне радоваться? Поджидал, что ли, когда Митяйка уйдет? Так сейчас дети вернутся. Ничего у тебя, батюшка, не выйдет.

— Злая ты, Семеновна. Неласковая, — лицо его расплылось в плотоядной улыбке.

— Смотри, я и приласкаться могу. Не боишься?

Филька, подобрав рясу, расселся на скамейке возле Митяйкиного верстака, закинул ногу на ногу и локоть на верстаке разложил, ни дать ни взять — как у себя дома.

— А я, может, погадать к тебе пришел. Мне тут сон давеча приснился, будто захожу я в храм, а там собака перед Царскими вратами сидит и на меня щерится. Паршивая, знаешь, такая собака, шелудивая, шерсть клочьями, а с пасти слюна капает.

— Грех это, батюшка, к ворожейке ходить сны разгадывать. Ты у Богородицы спроси, ей виднее, что собака в Божьем храме делала и почему от тебя Престол охраняла. Может, не достоин ты к Царским вратам приближаться, потому что грешишь похуже шелудивого пса.

— Не согрешишь — не покаешься, — расхохотался Филька. — И не псу шелудивому моими грехами ведать.

— Все ясно с попом. Погляди, откуда взялся дом. Почему родители мужа жили на отшибе?

— Это ее дом, не мужа. Она одна жила в доме до свадьбы.

— Как так одна? А родители, братья, сестры?

— Родители были. Они умерли. Ей было лет тринадцать. Не было ни братьев, ни сестер. Она единственная дочь.

— Так… Почему они построили дом на отшибе?

— Они его не строили. Они пришли и заняли его, он пустовал.

— Откуда они пришли?

— Я не знаю.

— От чего они умерли?

— Я… не вижу… Они просто умерли. Оба. Заснули и не проснулись.

— Да ну? Так не бывает.

— Они угорели.

— Это уже лучше. А девочка? Почему не угорела девочка?

— Она… Она рада, что они умерли. Она хотела остаться одна…

— Погляди, что это за люди.

По спине бегут мурашки, холодком веет с пола, густой свет сочится сквозь шторы и душит, душит…

— Это… темные люди.

— Что значит «темные»?

— Я их не вижу. На их месте черные силуэты. Их боялись в деревне, девочка не играла с другими детьми… Она называет их «эти».

Сказать ему, этому темному человеку, что значит «темные»? Объяснить, что их помыслы черны, что они — такие же, как он?

— Они очень набожны, но в церковь ходят редко. Не староверы, нет. И не сектанты. Их набожность какая-то неправильная. Верней… непростая.

— Что значит «непростая»?

— Я бы сказала, она идет не от сердца, а от ума.

— Так… — мел скрипит по полу. — Давай еще один шаг назад. Погляди, что это за «темные люди».

Ноги затекли, и хочется сделать этот шаг только для того, чтобы пошевелиться.

— Я ничего не чувствую! Я ничего не вижу! — Чужая память исчезает, нити обрываются, тянет вперед и вверх — в будущее, в реальность, — словно пузырь из тяжелой толщи болота. — Это не ее родители!

— Я так и думал. Можешь на них больше не смотреть, я и без тебя все про них знаю. Шагай обратно. И смотри в ее детство, совсем раннее.

Равновесие постепенно возвращается, поток чужой памяти (чужой крови в венах) несется в прошлое. Он все про них знает… Не потому ли, что он такой же, как они? Не потому ли, что «эти» — родная ему черная кровь?

— Она родилась в бане. Женщина, очень красивая, очень. Это первые ее роды, но она рожает легко. Ей не так мало лет — больше двадцати… Она рада, что родилась девочка. Она хотела именно девочку.

— А муж? У нее есть муж?

— Я не вижу. Я не знаю. Образ этой женщины очень светлый, чистый. Она словно святая. Она умрет скоро. Через два года.

Скрипит мелок…

— Шаг назад и вправо.

— Да, у нее есть муж. Девочка была зачата в этой же бане. Он… Ой, это что-то не то…

— Что там не то?

— Он… как две капли воды похож на того человека, который ехал на мельницу. Только волосы у него прямые.

— Дура, это его прадед. Почему бы им не быть похожими? Сколько ему лет?

— Больше двадцати пяти. Ненамного.

— Как его имя?

— Она зовет его… Сёмушка…

Еще один знак, нарисованный мелом на полу.

— Два шага влево. Мы очень близко к цели, очень близко. Смотри, от чего она умерла.

— Ой, мама…

Страшно смотреть. И тошно. Голова кружится, кружится! Только бы не упасть!

— Ну?

— Ее убили. Ее зарубили топором. В сенях, в ее собственных сенях, на пороге дома. Может, это разбойники? Воры? Нет, это не разбойники… — голос гаснет, перестает слушаться. Слова не вытолкнуть из глотки, не смыкаются связки, и приходится перейти на шепот. — Это сделал ее муж. Топор у меня в руке…

Сначала топор рубит правую руку, прикрывшую голову, — и кровь толчками хлещет из раны. Олёнка пригибается еще ниже, словно подставляет темя под удар. Раненая рука соскальзывает на плечо, кровь льется на спину, заливает рубаху, сарафан… Топор бьет по голове: один раз, другой, третий… Чтобы наверняка. И нет в душе ни сожаления, ни радости, ни горечи — ничего. Так забивают скотину — это долг, необходимость. Так надо.