Узы крови

— Тогда, может, мне стоит называть тебя просто «Медведем». Потому что ты вернулся в свой родной лес.

Тагай вздохнул. Солнце уже достигло зенита и теперь пробивало жидкую листву. Под одеждой кожа стала липкой.

— Наверное, я не хочу, чтобы мое племя узнало вино, пусть даже хорошее. Его радости обходятся слишком дорого.

— Ты поэтому не пил во время плавания?

Тагай кивнул, отмахиваясь от мошкары, которая густо окружала его голову жужжащим шлемом.

— Тогда мы не станем делать вино, Медвежонок. Жара, насекомые, вкус незрелого винограда, обжегшего язык кислотой…

— Перестань использовать мое имя! — Он увидел, как исчезла ее улыбка, которую спугнул внезапный гнев. — Я еще пожалею, что научил тебя моему языку, чтобы ты досаждала мне, как эти кусачие черные мошки.

Он хлопнул себя по голове и отбежал на несколько шагов. Облако мошкары попросту передвинулось следом за ним. Он начал ругаться, словно по-прежнему находился в Париже, размахивать руками, переходить с места на место.

Анна не пыталась следовать за ним. Она ощущала резкую боль, словно одна из кусачих тварей, которые его донимали, вонзила жало ей в сердце. Все семь недель на корабле девушка учила язык тахонтенратов. Во время однообразного плавания больше занять себя нечем, а у нее всегда были способности к языкам. Для Анны это стало способом лучше узнать Тагая. Но чем свободнее она говорила на его наречии, тем сильнее он закрывался от нее.

— Зачем ты здесь, Анна?

Он кричал на нее по-французски, словно его родной язык причинял ему боль.

— Ты знаешь зачем. Я здесь ради моего отца. Чтобы закончить то, что он начал. И ради тебя, — ответила она негромко.

— Ради меня? — Слова, которые ему хотелось услышать, терзали его. — Ради меня? А кто я такой?

Анна начала отвечать, но он оборвал ее.

— Я думал, что получу на это ответ сам — от земли, которую никогда не видел, от моего народа. Но эта земля превратилась в пепелище, а мой народ рассеян ветром. И я не могу даже избавиться от этой одежды! — Тагай дернул себя за куртку с такой силой, что две из остававшихся на ней пуговиц отлетели. — Если бы я надел что-то другое, это было бы притворством. Притворством! Я — не Тагайниргийе. Я — маленькая игрушка французского двора.

— Ты носишь свой народ здесь, Тагай. — Анна указала на его грудь. — Я это знаю по тому, как ты рассказывал мне о них, по снам, которые ты видел. Я разбираюсь в снах. Я знаю по ним правду о тебе.

— Сны?

Его смех оборвался. Тагай начал поспешно рыться в кожаном кошеле у себя на поясе. У него в руке появился камешек, густо-черный, почти как обсидиан. По угловатому плоскому боку проходили тонкие песочные полоски.

— Вот толкователь снов моего дяди, его «оки». Он нашел его в брюхе огромной рыбины, которую выловил где-то неподалеку отсюда. Мой дядя был вождем племени, и Картье похитил его и его сестру, а заодно и меня у нее в утробе, и увез умирать на берега Сены. Если бы толкователи снов говорили правду, то разве они не посоветовали бы Доннаконне никогда не покидать берегов родной реки?

Тагай шагал прочь от Анны, глядя через увитые виноградом террасы на лежащую внизу долину. Они поднялись так далеко, что вдали видна была река, блестевшая в жарком мареве.

— Перед смертью он отдал его мне. «Увези его назад, на нашу землю, и воспользуйся им там», — сказал он мне. Ну вот, я вернулся!

Теперь Тагай почти кричал. Он отвел руку назад, готовясь к броску.

Пальцы Анны сжались поверх его руки.

— Оки… предметы… обладают силой, Тагай, — сказала Анна. — Камень Доннаконны. Серебряный крестик в моей сумке, который мой брат когда-то прибил к дереву в Тоскане. И прежде всего — то, что мой отец поклялся похоронить и что до сих пор жаждут заполучить многие: шестипалая рука Анны Болейн. Но мы знаем правду о силе, Тагай. Силу не выбрасывают. Твой дядя, мой отец — они были правы. Силу надо использовать.

* * *

Следующая деревня не была грудой головешек. Там еще горело пламя — не меньше пятидесяти костров. Ветер разносил дым, поднимая его над бревенчатым частоколом, окружавшим поселение. Котлы, полные мяса, кипели над каменными очагами на широком открытом пространстве, окруженном цепочкой жилищ. Жилища были выстроены из кедровых плашек, и их были многие десятки. Все — разного размера, но похожей формы. Самое крупное строение имело в длину сорок шагов, в ширину — пятнадцать, и в высоту столько же. И все они оказались пустыми.

— Можешь это прекратить, — крикнул Жаке Бертрану, самому юному члену команды. — Здесь некому оценить твое приветствие.

Паренек немедленно опустил флейту, на которой играл все с меньшим энтузиазмом, пока они проходили по безжизненной деревне. Пальцы, недавно нажимавшие клапаны, теперь постоянно осеняли лоб крестным знамением.

Капитан был встревожен не меньше, чем его матросы.

— Где же они? — бормотал Жаке. — Это место и есть Стадакона. Точнее, была. Я эти скалы ни с какими другими не спутаю. Мы с адмиралом провели около них зиму в тридцать седьмом. А деревня стала даже больше, чем была тогда. Кто-то же поставил эти котлы готовить еду. Куда они, к дьяволу, подевались?