V.

— Когда ты вернешься на свою станцию, — перебил его ван Вийк, — все твои антенны будут сломаны, оборудование разбито. Но прежде чем, — продолжил он, глядя на покрасневшего и шмыгающего носом Мондаугена, — ты с криком бросишься мстить им, еще одно слово. Всего одно. Неприятное слово: восстание.

— Всякий раз, когда бондель хоть слово смеет вякнуть в ответ, вы кричите, что это восстание. — Казалось, Мондауген вот-вот заплачет.

— Абрахам Моррис объединился с Якобусом Христианом177 и Тимом Бейкесом. Они движутся в фургонах на север. Ты и сам видел, что твои соседи об этом уже прознали. Меня не удивит, если через неделю каждый бондельшварц в округе отправится воевать. Не говоря уж о жаждущих крови вельдшондрагерах и витбуи на севере. Этих витбуи хлебом не корми, дай повоевать. — В хижине зазвонил телефон. — Да уж, — сказал ван Вийк. — Подожди, могут быть интересные новости. — И он исчез внутри. Из соседней хижины донесся звук аборигенской свирели, легкий, как ветер, монотонный, как солнечный свет в сезон засухи. Мондауген прислушался, как будто этот свист мог ему что-то сказать. Как бы не так. Ван Вийк появился на пороге:

— Послушай, юнкер, я бы на твоем месте отправился в Вармбад и оставался там, пока все не успокоится.

— Что случилось?

— Звонил старший полицейский офицер из Гуручас. Похоже, они настигли Морриса, и сержант ван Никерк час назад пытался уговорить его мирно вернуться в Вармбад. Моррис отказался, ван Никерк положил руку ему на плечо, чтобы арестовать. Судя по рассказам, которые, можно не сомневаться, уже дошли до португальских колоний, сержант затем провозгласил: «Die lood van die Goevernement sal nous op julle smelt». Свинец Правительства да будет плавиться в твоем теле. Поэтично, не правда ли? Бондели, которые были с Моррисом, восприняли это как объявление войны. Так что шарик лопнул, Мондауген. Поезжай в Вармбад, а еще лучше попытайся, пока не поздно, переправиться через Оранжевую реку. Это лучший совет, который я могу тебе дать.

— Ну уж нет, — запротестовал Мондауген. — Я, как вам известно, недостаточно смел для этого. Дайте мне просто хороший совет, потому что я не могу оставить мои антенны, вы же понимаете.

— Ты беспокоишься о своих антеннах, как будто они торчат у тебя изо лба, как усы у таракана. Поезжай. Возвращайся, если ты такой смелый — не то что я, поезжай на север и расскажи всем у Фоппля о том, что узнал. Спрячься в этой его крепости. Я же могу сказать лишь одно: здесь вот-вот начнется кровавая баня. Тебя здесь не было в 1904-м. Спроси у Фоппля. Он помнит. Скажи ему, что возвращаются времена фон Троты.

— Вы могли это предотвратить, — воскликнул Мондауген. — Разве вы здесь не для того, чтобы они были счастливы? Чтобы у них не было поводов для бунта?

Ван Вийк разразился горьким смехом.

— Похоже, — наконец выговорил он, — ты питаешь некоторые иллюзии относительно государственной службы. Запомни пословицу: «История творится ночью». Служащий-европеец обычно по ночам спит. То, что он находит в девять утра в лотке для входящих документов, и есть история. Он не в силах ее изменить, он может лишь пытаться сосуществовать с историей. Вот уж действительно «Die lood van die Goevernement». Нас, пожалуй, можно уподобить свинцовым гирям фантастических часов. Мы нужны для того, чтобы привести эти часы в движение, чтобы сохранить упорядоченное движение истории и времени и тем самым победить хаос. Пусть несколько гирек расплавятся. Прекрасно! Пусть часы несколько мгновений будут показывать неправильное время. Все равно гирьки отольют и повесят вновь, и если среди них не будет человека по имени Биллем ван Вийк, что ж — тем хуже для меня. Но часы будут идти.