В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

университетских лекций, например Эверса-младшего, известного автора

"Истории древнего русского права". Эверс стоял за гипотезу хазарского

происхождения Руси. Его умные замечания и обширные сведения были вообще

привлекательны и полезны для Жуковского, который сам занимался всеобщею и

русскою историей. В это же время жил в Дерпте, у своего тестя Левенштерна,

баварский граф Л. де Брэ (L. de Bray), написавший этюд "Essai critique sur l'histoire de la Livonie" {"Критический очерк истории Ливонии" (фр.).}, посвященный

императору Александру I (Dorpat. 1817, 3 части)22. Жуковский, переводивший

ему некоторые страницы из истории Карамзина, с большим интересом изучал

притом и историю балтийских провинций. Из лекций профессора Эшэ, прямого

ученика Канта, автора книги "DerPantheismus" {"Пантеизм" (нем.).}, Жуковский

вынес мало пользы, потому что отвлеченные философские вопросы, сами по себе

темные, еще более были затемнены изложением, не вполне доступным для поэта".

Несмотря, однако, на свои ученые и художественные занятия, Жуковский

охотно входил в знакомство со студентами и не отказался от посещения

торжественного фукс-коммерша, на который он был приглашен вместе с

профессорами как почетный гость. Это было 14-го августа 1815 года. Студенты,

по принятому обычаю, почтили поэта тостом, и он также отдал долг этому

обычаю. Но когда почтеннейший ветеран между профессорами, 80-летний Эверс,

профессор богословия, вздумал с ним пить братство, "то я, -- пишет Жуковский к

Авдотье Петровне Елагиной из Петербурга 18-го сентября 1815 года, -- был

тронут до глубины души и от всей души поцеловал братскую руку. На другой

день после студентского праздника отправился я с Воейковым, с Сашей и Машей

в коляске за город. Солнце заходило самым прекрасным образом, и я вспомнил об

Эверсе и о завещании Эверса. Я часто любовался этим стариком, который всякий

вечер ходил на гору смотреть на захождение солнца. Заходящее солнце в

присутствии старца, которого жизнь была святая, есть что-то величественное,

есть самое лучшее зрелище на свете. Мой добрый шептун принял образ

добродетельного старика и утешил меня в этом виде. Я написал стихи "К старцу

Эверсу", которые вскоре пришлю и вам. Они должны быть дерптские повторения

моего "Теона и Эсхина". В обоих много для меня добра".

Этими словами объясняется происхождение послания "К старцу

Эверсу"24 и то, почему во второй половине этого стихотворения Жуковский

говорит:

Я зрел вчера: сходя на край небес,

Как Божество, нас солнце покидало -- и пр.

Кому неизвестны обстоятельства и невеселое настроение духа

Жуковского, тот не поймет, отчего он мог сказать:

Вступая в круг счастливцев молодых,

Я мыслил там -- на миг товарищ их --

С веселыми весельем поделиться

И юношей блаженством насладиться.

Но в сем кругу меня мой гений ждал:

Там Эверс мне на братство руку дал...

Благодарю, хранитель-Провиденье!

Могу ль забыть священное мгновенье,

Когда, мой брат, к руке твоей святой

Я прикоснуть дерзнул уста с лобзаньем,

Когда стоял ты, старец, предо мной

С отеческим мне счастия желаньем!..

Немудрено, что мы, свидетели этой трогательной встречи знаменитого

русского поэта с почтенным дерптским профессором, с восторгом пожали руки

нашему дерптскому гостю и считали его с тех пор и нашим братом; немудрено

также, что он сохранил по смерть доброе расположение к дерптскому обычаю и

даже советовал многим землякам своим учиться в Дерптском университете. Но

лучше всего то, что, поживя в Дерпте, Жуковский не сделался, однако, чуждым

своему родному языку и коренной России, как не сделались им чуждыми

впоследствии Языков, Соллогуб, Даль, Пирогов, Овсянников, Хрептович,

Киселев, Якубович и множество других русских, учившихся в Дерпте.

Такова была внешняя сторона дерптской жизни Жуковского. Зато

невесела была внутренняя, душевная, сторона его тогдашней жизни. Это мы

узнаем из многих писем к Авдотье и Анне Петровнам. Екатерина Афанасьевна,

как уже сказано, не хотела, чтоб он оставался в Дерпте. Жуковский, пожертвовав

своим счастием и всею правдой обещавшись быть ей братом, а детям ее верным

отцом, надеялся приобрести ее доверие к его нравственным правилам и

обещаниям; но в этом-то он и ошибся! Воейков, поступки которого, как уже было

видно и прежде, не обнаруживали в нем доброго семьянина, все-таки пользовался

расположением тещи, потому что потакал ее предрассудкам. "Его я совершенно

вычеркнул из всех моих расчетов", -- пишет Жуковский. "Будучи товарищем и

родным Маши, я мог бы и его любить, как Сашина мужа; теперь же он для меня

не существует". Екатерина Афанасьевна не оценила вполне высокой добродетели

ни Жуковского, ни дочери своей, этого ангела кротости и любви! Обоим она

показала недоверчивость и тем глубоко их оскорбила. Некоторые весьма

почтенные лица из высшего духовенства продолжали словесно и письменно

уверять Екатерину Афанасьевну, что нет препятствия к исполнению желаний

Жуковского; но, несмотря на то, Екатерина Афанасьевна повторяла дочери, что

совесть матери не позволяет ей нарушить церковный устав, и, как ангел

добродетели, дочь покорилась воле матери. <...>