В алфавитном порядке

В этот миг я услышал шум в дверях и, юркнув в постель, схватил спрятанную под подушкой грамматику. В проеме появился мамин силуэт, а я сделал вид, что сплю, чтобы полнее ощутить ее тепло, когда она склонится надо мной и пощупает мне лоб. Потом сквозь опущенные ресницы я наблюдал, как она выходит из комнаты. На ней был серый костюм с узкой юбкой, который она надевала только по самым торжественным случаям.

Когда я остался один, тут же понял, что слабость прекрасно уживается с тревогой. Надо было что-то делать, а что именно – я не знал. Не открывая глаз, принялся составлять новую карту, а начал на этот раз с кровати, которая сама по себе была целой областью. Предстояло занести ее ножки и деревянную тумбочку в изголовье, и пружинный матрас, и простыни… И разумеется, мог ли я не задуматься о том, в каких отношениях состоят тюфяк и покрывало, хотя еще до того, как задать себе этот вопрос, я уже знал, что отношения эти – интимные. Добравшись до подушки, я принялся обсасывать это слово, вертеть его во рту так и этак, наслаждаясь его особым вкусом. А вместе с тем я чувствовал, что это – очень забавное изделие, снабженное неким защитным чехлом, выполняющим те же функции, что и наша кожа. Томясь любопытством, я уселся в постели, взял подушку в обе руки и оголил ее, чувствуя при этом между ног некое оживление, напомнившее те минуты, когда в подъезде, по ту сторону реальности, задирал юбку Лауре. А подушка, лишенная наволочки, показалась мне искалеченным, увечным телом, а вслед за тем подумалось, что есть нечто непристойное в этом разглядывании. И я вернул ей кожу, натянул наволочку и, когда вновь прильнул щекой к податливо-упругой плоти, ощутил чувство, схожее с благодарностью или с близостью – то и другое было в моих отношениях с кроватью чем-то совершенно новым.

Тут в дверях вновь появилась мама, на этот раз – с подносом в руках. Она уже успела переодеться, и вместо серого костюма на ней был халат с вырезом остроугольным, как горная гряда, по склонам которой я незаметно для нее взбирался тысячи раз. Она принесла мне ужин, и значит, настал вечер. Я ел с удовольствием, тщательно подбирая каждую крошку на тарелке, хоть и стыдился немного, что у меня так разыгрался аппетит, когда дед лежит в часовне. И я счел себя обязанным справиться о нем:

– А дедушка?

Мать заколебалась. Она не могла сказать по обыкновению: «Дедушка хорошо». Можно было бы ответить: «Дедушка умер», но это мы и так знали. Наконец она произнесла:

– Он – там…

Я попытался представить себе это «там», но никогда не бывал в часовне и не видел ее, хотя само слово мне нравилось и навсегда смешалось со вкусом йогурта, который я как раз ел в эту минуту.

– А папа?

– Он устал и пошел спать.

Не спалось, и я достал из-под подушки грамматику, желая почитать и установить различие между существительным и прилагательным или глаголом и наречием. Мне удивительно было, что до этой минуты слова представляли собой нечто цельное и единое – вроде растений или деревьев (мы ведь умеем отличать только акацию от дуба), хотя все они такие разные.

У глагола было волокнистое мясо и сильный вкус. Я попытался представить себе его в каком-то самом зачаточном, первозданном виде, когда он был еще не способен выразить ни прошлое, ни будущее, а потом – тот миг в истории или в доисторических временах, когда внезапно возникло понятие времени или времен и стало возможно смотреть назад или вперед, вглядываться в день вчерашний или завтрашний. Вчера умер мой дед, завтра его будут хоронить. С этой точки зрения слова становятся окнами, через которые проникает действительность. Благодаря тому что есть глагол в прошедшем или в будущем времени, все исчезнувшее продолжает существовать, а все еще не появившееся начинает происходить.

Прилагательное, при всем его роскошном великолепии, представлялось мне каким-то безвкусным и пресным, хотя при надкусывании восхитительно хрустело, как карамелька. И конечно, над всем царило существительное. Рот заполнялся его вкусом еще прежде, чем ты начинал жевать, а потом, лопаясь под натиском зубов, оно выбрасывало еще и внутренние свои соки. Если вкус глагола приводил на память какие-то потроха (может быть, гусиную печенку), то существительные, попав на язык, напоминали фрукты – горьковатые, сладкие, кислые, кисло-сладкие, терпко-жгучие. Иные было и не проглотить, если не обвернешь сначала в прилагательное.

Артикли и предлоги тоже были никакие, но на зубах лопались, как семечки подсолнуха. Да ведь в каком-то смысле они и были семенами: если положить артикль или предлог под язык, очень скоро из них прорастало существительное – сами по себе они существовать не могли. От наречия исходил чуть кисловатый запах, свойственный некоторым органам тела, призванным выводить из организма всякие шлаки, а у союзов был вкус сушеных фруктов. Жевать их было приятно и забавно, но ведь этим не наешься.