В алфавитном порядке

А для моего отца энциклопедия по-прежнему была вроде какого-то транспортного средства, доставлявшего его в те невообразимо далекие края, где люди в большинстве своем понимают по-английски. Он возвращался, неся на лице вместе с трехдневной щетиной отпечаток усталости, как будто и впрямь побывал где-нибудь за границей. А вместо сувениров и подарков привозил оттуда новые понятия. Как-то раз он вернулся из энциклопедии к обеду и между супом и жарким обогатил нас словом мимикрия, объяснив, что животные, как и люди, любят казаться не тем, что они есть на самом деле.

Меня не слишком тревожили его мельтешения в энциклопедию и обратно: я думал, что благодаря этому все остается на своем месте – и витамины, и матери, и лестницы с адвокатами. Я только не очень понимал, почему, если все организовано по принципу энциклопедии, действительность не всегда выстраивается в алфавитном порядке. Первый, к примеру, идет раньше второго, хотя буква П ближе к концу, чем буква В. Хорошо хоть, что завтрак идет перед обедом, а обед – перед ужином, как и полагается. Да, энциклопедический мир никак не желал совпадать с миром реальным, и в детстве меня это томило и тревожило едва ли не сильней всего.

Однажды утром, вскоре после того, как отец выбросил башмачок на помойку, я проснулся и, расставляя предметы в моей комнате в алфавитном порядке, вдруг подумал, что они – ранены. Тут вошла мама, потрогала мой лоб и сказала:

– Да у тебя жар.

Я блаженно потянулся, встречая приход болезни, а когда остался один – повернулся спиной к двери спальни, как бы отворачиваясь заодно и от школы, и от действительности. Зато в голове у меня тысячи дверей были готовы открыться и впустить меня туда, где я буду так же счастлив, как отец – в своем английском и в своей энциклопедии. Я наугад отворил одну, заглянул, желая узнать, чту там, за ней, и увидел коридор – примерно такой же, как у нас дома. Хотел уж было закрыть эту дверь и попытать счастья за другой, но тут мне показалось, что и коридор хворает или что это и не коридор вовсе, а сквозная рана в теле дома и сквозь нее можно проникнуть в жилище, которое будет совсем не похоже на наше, привычное и обычное. Я со всеми предосторожностями двинулся вперед и вскоре оказался в гостиной, вроде бы нашей, но и совсем незнакомой, потому что от стола, стульев и томов энциклопедии исходило слабое свечение, свойственное потустороннему миру. Помню, что смотрелся в зеркало буфета, а видел там кого-то незнакомого, но этот кто-то в то же время был я сам. И я подумал тогда, что все на свете пребывает одновременно в двух плоскостях бытия, а мне каким-то образом удалось проникнуть во вторую. В эту минуту я снова почувствовал у себя на лбу мамину ладонь, услышал: да у него жар. Но ведь это все было в спальне, а я-то стоял в гостиной, то есть находился сразу и там и тут.

В легкой растерянности я повалился на диван, спрашивая себя, а соблюдается ли в этой призрачной ипостаси моего дома привычный распорядок, и тут же увидел маму, несущую мне чашку кофе. Фигура ее была плотная, с четко очерченными контурами и тем сильно отличалась и от чашки, и от прочих предметов, суетливо зыблющихся вокруг. И я не в силах был ни отвести от нее взгляд, ни отделаться от ощущения, что проник за какую-то грань. И тогда только заметил, что нахожусь не в потусторонней реальности, как казалось мне сначала, а в ином пространстве, где из самой сердцевины каждого предмета исходило необычное сияние, причем у каждого – свое, отличное от другого.

Мать пересекла гостиную и присела рядом со мной. Она произнесла только одно слово «здравствуй», но никогда не забуду, как голос ее, будто существуя вполне независимо, плавал в воздухе, прежде чем рассеяться дымом. Да, и вот еще что: ощущая все свое тело, каждую частицу его одновременно – и пальцы ног, и мочки ушей, и язык, и ресницы, и нос, и веки, – я находился в мире, где вещи различались тем, насколько насыщен, напряжен был излучаемый ими свет. И значит, неважно было, что предметы ранены или коридор болен, – важно было лишь то, что все обрело единственную в своем роде и особенную значимость. Я взял со стола пепельницу и с невиданной никогда прежде отчетливостью ощутил, что мне в ладонь с удивительной точностью легло нечто вещественное, наделенное определенной формой.

– Одевайся, а то опоздаешь, – услышал я голос матери, произнесший эти четыре слова, а что их было именно четыре, понял потому, что отсчитывал каждое по мере того, как оно появлялось изо рта, и не только отсчитывал, но и чуял, благодаря необыкновенно развившемуся обонянию. Они пахли точно так же, как прилипавшие к зубам тянучки.