В августе, по дешевке

— Нет. Я думал, вы немножко посидите со мной, а вы так внезапно ушли. Должно быть, я очень расстроился.

— На Кюрасао вы никогда не бываете один?

— Мне приходится платить, чтобы не быть одному.

— И вы заплатили бы горничной?

— Д-да. В некотором роде.

Она словно впервые открывала для себя огромный континент, на который перебралась из далекой Англии. Раньше Америку для нее олицетворял Чарли. Чарли и Новая Англия. А о чудесах природы она узнавала из книг и фильмов, вроде тех, где Лоуэлл Томас[12] простым языком рассказывал о Разноцветной пустыне[13] и Большом каньоне. Ей казалось, что от Майами до Ниагары, от Кейп-Кода[14] до заповедников на берегу Тихого океана для нее больше нет никаких тайн; к каждому блюду здесь подавали помидоры и во всех стаканах плескалась «кока-кола». Никто никогда не признавался, что у него случались неудачи или что он чего-то боится. То были грехи, о которых следовало помалкивать... хуже, чем грехи: если успехи всегда окружал романтический ореол, то от неудачи и страха за милю тянуло дурным вкусом. И вот сейчас неудача и страх оказались рядом с ней, они лежали на кровати, в полосатой пижаме, от которой гневно открестились бы братья Брукс[15], и беседовали с ней, не ведая стыда, да еще с ярко выраженным американским акцентом. Она словно перенеслась в далекое будущее, когда Землю постигла неведомая катастрофа.

— Я не продаюсь. Меня можно только соблазнить «Олд Уокером».

Древняя голова Нептуна приподнялась с подушки.

— Я не боюсь смерти. Во всяком случае, внезапной смерти. Поверьте, мне приходилось смотреть ей в глаза. Она не раз и не два гонялась за мной, случалось, в образе инспекторов налоговой полиции...

— Спите, — оборвала она его.

— Не могу.

— Сможете.

— Если бы вы побыли здесь...

— Я побуду. Расслабьтесь, — она легла рядом с ним, поверх простыни. Минут через десять он заснул, и она выключила свет. Он несколько раз принимался что-то бурчать во сне, но она разобрала только одну фразу: «Вы неправильно меня поняли». Наконец, он застыл, словно мертвец. Заснула и она. А когда проснулась, поняла по его дыханию, что он не спит. Старик, как и прежде, лежал неподвижно, и их тела не соприкасались. Она дотронулась до него, почувствовала его возбуждение, но никакого отвращения не испытала. Ей казалось, что она провела с ним в одной постели много ночей. И когда он овладел ею в темноте, молча и поспешно, с ее губ сорвался вздох удовлетворения. Мэри не чувствовала себя виноватой, она знала, что через несколько дней, покорная и нежная, вернется к Чарли и его ласкам; она даже всплакнула — совсем чуть-чуть, не всерьез, — сожалея о мимолетности этой встречи.

— Что-то не так? — спросил он.

— Нет, нет. Жаль, что я не могу остаться.

— Побудь еще немного. Пока не начнет светать.

Ждать оставалось недолго. В темноте уже проступали контуры мебели, напоминавшей карибские надгробья.

— Хорошо, я полежу, пока не рассветет. Спешить мне некуда.

Ей стало казаться, что старик куда-то ускользает от нее вместе с ребенком, которого она не узнала, но это был ее ребенок, и он забрал его на Кюрасао, и она попыталась удержать этого толстого, испуганного старика, которого почти полюбила.

— У меня и в мыслях ничего такого не было.

— Я знаю. Не надо об этом. Я понимаю.

— Наверное, у нас все-таки много общего, — добавил он, и она не стала возражать, чтобы он наконец замолчал.

К рассвету старик уже крепко спал, поэтому Мэри выскользнула из кровати, не разбудив его, и вернулась в свой номер. Заперла дверь и начала собирать чемодан: пришла пора уезжать, скоро новый семестр. Позже, думая о нем, она спрашивала себя, что же у них могло быть общего, за исключением, разумеется, того обстоятельства, что в августе отпуск на Ямайке им обоим обошелся почти даром.