В Августовских лесах

- Что тут можно поделать? - Франчишка Игнатьевна подбоченилась и в раздумье пожала своими узкими плечиками. - Ничего не поделаешь. Галину назад вернуть нельзя, и я вам скажу по секрету, что Галиночка в городе так живет, дай бог, чтоб другие так жили. Башмаки у нее... так это башмаки; платье каждый день новое и такое, как у польской королевы на картинках!

- Да откуда вы это знаете, тетя Франчишка? Вы же не были в Гродно! Да и мы ничего не знаем - мама порвала, не прочитав, письмо от нее.

- Как же мне не знать? - обиженно заговорила Франчишка Игнатьевна. Как будто я не бываю на заставе и чужой там человек! Как будто туда не приезжают из Гродно всякие начальники, как будто они ховаются от Франчишки и не беседуют с нею! Да сколько раз я самого главного начальника молочком поила и благодарности получала! А разве Клавдия Федоровна не бывает в Гродно и не заезжает к Галине и не рассказывает потом новости! Да жена того комиссара, товарища Шарипова, родную матку так не любила, как любит Франчишку Игнатьевну... Галина ваша здесь гусят пасла, и они ей голяшки щипали, а там она офицерская жена! Каждый день в театры ходит или на автомобиле ездит, на этих самых роялях бренчать учится и поет! А поет она, ты сама знаешь, не хуже пани Гурской... А вы мне говорите! Ваша мама, я знаю, чем больна. Гордостью своей! Чтоб гордиться - не надо в бархат рядиться; чтобы барыней быть - надо барина родить, так говорили старые люди. Что этот русский офицер, Костя, не достоин быть зятем Стаси Седлецкой? Взять да стряхнуть с нее эту барскую спесь, она и выздоровеет.

Ганна и сама понимала, что мать всерьез не больна, просто она страдала тоской по дочери и раскаянием за свой безрассудный поступок, который толкнул тогда Галину на такой решительный шаг. Ганна видела, что матери хотелось, чтобы Галина приехала и сделала шаг к примирению.

- Ты, Ганночка, сама знаешь, что после Галиночки мне любить, кроме тебя, некого, может, только ребятишек с заставы, так они совсем малюсенькие и их все любят, - продолжала Франчишка Игнатьевна. - Так я тебе скажу, как можно вылечить твою мать. Ей надо свою панскую амбицию завязать в тряпочку и помириться с зятем. Он - советский офицер и имеет свою гордость. Это понимать надо. Вам надо гордиться таким зятем, а не отворачиваться от него.

- Но мама с ним и не ссорилась, - возразила Ганна, чувствуя сама, что говорит не те слова.

- Эге! Яка ты востра! Твоя мать оскорбила его! Она не захотела, чтобы он стал мужем ее дочери. На Галину за это в драку кинулась и всякие слова говорила. Мне стыдно было слушать такие слова! Мои щеки горели тогда, будто перцем натертые. Да что там... даже вспоминать не хочется!

Слова Франчишки Игнатьевны были справедливы. Ганна давно осудила поступок матери и не раз говорила ей, что она не права, что изменить ничего нельзя, надо смириться, написать письмо или поехать в Гродно. Но мать и слушать не хотела.

Вернувшись домой, Ганна собрала на стол и позвала отца ужинать. Стася второй день лежала в постели.

Олесь после исчезновения Сукальского ждал вызова на допрос, но о нем словно забыли. Владислава после допроса освободили. Юзефа Михальского отправили в Гродно и там оставили. Олесь чувствовал себя скверно, ходил из угла в угол молчаливый и подавленный. В доме Седлецких установилась гнетущая, словно после покойника, тишина. Все трое перестали громко разговаривать и избегали смотреть друг другу в глаза.

- Я думаю завтра поехать в Гродно, - как-то за ужином решительно заявила Ганна.

- В Гродно?

Олесь медленно поднял от тарелки голову, закашлялся, пережевывая кусок мяса, и отодвинул тарелку в сторону. По строгому и упрямому взгляду дочери он понял, что Ганна задумала что-то важное.

- Зачем нужно тебе ехать в Гродно? - спросил он тихо.

- У меня расшаталась коронка, нужно переделать...

Ганна подняла верхнюю губу и показала темный без коронки зуб.

- Ты сама сняла коронку? - пристально посматривая на дочь, спросил Олесь. Он понимал, что Ганне трудно говорить неправду, и был доволен, что она придумала эту историю с зубом.

- Я же сказала, что коронка расшаталась, - не поднимая головы, ответила Ганна, продолжая есть.

Олесь покивал головой и едва заметно улыбнулся.

- Хорошо, - после некоторого раздумья проговорил он. - Мы можем поехать вместе. У меня тоже найдутся в городе кое-какие делишки. Только не нужно пока говорить об этом матери.

- Но она все равно узнает, - возразила Ганна.

- Конечно, узнает. Я сам с ней поговорю.

Неизвестно, какой разговор произошел у Олеся с женой, только на другой день рано утром Ганна увидела, как мать с заплаканными глазами вынимала из комода платья и белье младшей дочери и все это аккуратно складывала.

Чалая кобыла тащилась по тряской, вымощенной булыжником дороге томительно долго. Олесю часто приходилось сворачивать в сторону, закрывать пугливой лошади мешком глаза и пропускать мимо брички поток груженых автомашин.