В Августовских лесах

— К политруку ходить нечего и не положено это по уставу. Раз начальник заставы принял решение, значит, он нашел нужным его принять. Товарищ Сорока комсомолец, так мы обсудим его поступок на комсомольском собрании и тоже примем решение. Пригласим начальника заставы, и он нам как член партии выскажет свои соображения и объяснит, почему решил так, а нам всем полезно будет послушать и каждому подумать, как лучше нести службу.

Слова Бражникова произвели на Сороку угнетающее впечатление. Он только сейчас почувствовал, что приказ начальника — одно, а обсуждение его проступка на комсомольском собрании — совсем другое. По существу, это будет товарищеский суд.

Целый день Сорока ходил как в воду опущенный, не зная, куда девать оставшееся до собрания время. Его неудержимо тянуло сходить к политруку, поговорить по душам. Несколько раз Сорока подходил к квартире Шарипова, смущенно поглядывал на дверь, но каждый раз уходил обратно. При последней попытке он неожиданно столкнулся с Клавдией Федоровной почти у самого крыльца и в замешательстве спросил:

— Дома товарищ Шарипов?

— Дома. Заходите, — доброжелательно и просто ответила Клавдия Федоровна.

Отступать теперь было уже неудобно. Сорока вошел. Шарипов в одной майке стоял посреди комнаты и, держа в руках гимнастерку, говорил:

— Тут, Оленька, пуговица держится на одной ниточке, надо ее перешить. Принеси-ка мне иголочку с ниткой, и мы сейчас прикрепим ее.

— Папа, отдай мне свою гимнастерку, я сама пришью пуговичку, сказала Оля.

— Ты, Оленька, не сумеешь.

— Нет, сумею. Я своей кукле Маше сама платье сшила. Дай, папочка, я пришью. Ну, дай! Вот посмотришь, как я крепко пришью.

Сорока, поздоровавшись, сказал:

— Очень извиняюсь, товарищ политрук. Мне нужно с вами поговорить по личному вопросу.

— Говорите, товарищ Сорока. Я слушаю. — Шарипова не удивило появление бойца. О решении Усова он знал и ждал, что Сорока сам заговорит о своем деле при первом удобном случае.

— Мне бы наедине хотелось с вами поговорить, товарищ политрук, смущенно проговорил Сорока.

— Можно и наедине… Выйдем!

Шарипов отдал дочери гимнастерку и вместе с Сорокой вышел во двор.

Оставшись одна, Оля достала из комода ножницы, отрезала едва державшуюся пуговицу, полюбовавшись ею, положила на стол и, отойдя к окну, стала вдевать в игольное ушко нитку. Нитка не сразу влезла в крошечное отверстие. Пришлось кончик намочить, скрутить пальчиками, и, когда после многих усилий нитка наконец влезла в ушко, Оля, торжествуя, обернулась к столу. Но пуговицы на месте уже не было. Около комода стоял Слава. Завладев золотой пуговицей, он примерял ее к своей рубашке.

— Зачем ты взял пуговицу? — строго спросила Оля.

— Это не твоя пуговица, — не обращая ни малейшего внимания на ее строгий тон, ответил Слава и на всякий случай, зная характер Оли, зажал пуговицу в кулачок.

— Я только что положила пуговицу вот на это местечко, а ты ее схватил. Сейчас же отдай!

— А я не отдам, — заявил Слава, бочком направляясь к двери. Но Оля это заметила, и путь к бегству был немедленно отрезан.

— Отдай пуговицу, я ее должна пришивать.

— Я сам буду пришивать! — крикнул Слава.

Оля бросилась отнимать пуговицу силой. Между братом и сестрой произошла потасовка. Когда Оля разжала Славин кулачок, пуговицы там не оказалось.

— Ты куда девал пуговицу?

— Не скажу, — упорствовал Слава.

— Ты ее забросил?

— Забросил.

Оля исползала весь пол, но пуговицы не нашла.

— Ты, может быть, проглотил ее?

— Проглотил. — Слава плутовски зажмурил глаза и показал пальчиком на свой рот.

— Ой какой глупый мальчишка! — Оля заглянула ему в рот, но и там пуговички не было. — Если проглотил, то умрешь!

— Ты сама глупая, и ты сама умрешь, — защищался Слава как умел.

Об этом происшествии было доложено Клавдии Федоровне. Слава признался, что пуговицу он не съел, а забросил. Он разводил ручонками, показывал пальцем во все углы, но пуговица так и не отыскалась.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Сцепив руки, согнувшись, Игнат Сорока сидел на кромке кирпичного фундамента и хмуро смотрел себе под ноги. Не отводя напряженно блестевших коричневых глаз от земли, он попросил Шарипова уделить ему несколько минут для беседы.

Вглядываясь в молодое осунувшееся лицо пограничника, Шарипов заметил резкую в нем перемену. Не было видно ни одной прежней лукавой черточки и нарочитого ухарства. Только изгибы плотно сжатых губ и упиравшийся в воротник гимнастерки кадык временами едва заметно вздрагивали, а в глазах то угасал, то вспыхивал вновь влажный блеск.

— О чем будем говорить, товарищ Сорока? — спросил Шарипов.

— Разве вы не знаете, товарищ политрук? — Сорока нервно вскочил, сунул ладонь под пряжку солдатского ремня, но, спохватившись, опустил руки по швам.

— Садись, поговорим спокойно. Ты вот в струнку тянешься, дисциплину показываешь, а не замечаешь, что я в майке, без фуражки… Побеседуем запросто, по-товарищески.

— Виноват, товарищ политрук, — вздохнув, проговорил Сорока и почувствовал, что с политруком разговор будет полегче, чем с начальником заставы. — Шутка сказать, решил отчислить!