В балканских ущельях

— Именно так я и сделал.

Тут я повернулся к наместнику, который был явно больше озабочен, чем его подчиненный. Бегающий взгляд его глазок позволял заключить, что совесть у этого человека нечиста.

— Ты по-прежнему продолжаешь утверждать, что никто не проезжал через деревню?

— Эфенди, меня обуял страх.

— Кто боится, тот согрешил.

— Но я не грешил!

— Откуда же тогда страх? Разве я похож на человека, которого можно просто так бояться?

— О, тебя я не боялся, эфенди.

— А кого же?

— Манаха эль-Баршу.

— Ага, ты его знаешь!

— Да.

— Где же ты с ним виделся?

— В Мастанлы и Измилане.

— Где ты с ним встречался до этого?

— Он был сборщиком податей в Ускубе и приехал как-то в Сере, чтобы переговорить о чем-то с тамошними жителями. А оттуда поехал на ярмарку в Мелнике.

— Когда это было?

— Два года назад. Потом у него была работа в Измилане и Мастанлы, и там я его видел.

— И тоже разговаривал с ним?

— Нет, но он рассказывал, что назначил слишком высокие подати, и поэтому пустился в бега. Он отправился в горы.

Это выражение означало «вступить в ряды разбойников». Поэтому я сказал строгим тоном:

— Именно вследствие этого ты должен был арестовать его немедленно!

— О эфенди, я не отважился!

— Почему же?

— Это означало бы мою смерть. В горах живет столько людей — они прячутся в ущельях, их банды насчитывают сотни разбойников. Они все друг друга знают и мстят друг за друга. Соверши я что-нибудь против него, они перережут мне горло!

— Ты трус, который боится честно исполнить свой долг. Ни минуты больше ты не имеешь права оставаться наместником!

— О господин, ты ошибаешься! Ведь речь идет не обо мне, а обо всей деревне — они угрожали сровнять ее с землей.

Тут открылась дверь, и в образовавшуюся щель просунулась голова маленького хаджи.

— Сиди7, мне нужно сказать тебе пару слов.

Он произнес это на своем родном языке, так, чтобы не поняли чиновники, — на арабском языке, причем на западносахарском его диалекте.

— В чем дело? — спросил я.

— Быстро подойди сюда! — коротко бросил он, не вдаваясь в подробности.

Я подошел к нему. У Халефа явно было какое-то важное известие.

— Говори же!

— Сиди, — тихо прошептал он. — Один из жителей незаметно кивнул мне и поманил за дом. Я — за ним. Там он сообщил мне, что ему есть что сказать нам, но за это он просил десять пиастров.

— Где он сейчас?

— Там же, за домом.

— А больше он ничего не сказал?

— Нет, ни слова.

— Я пойду к нему, а ты оставайся здесь, чтобы не настроить против себя этих двоих.

Десять пиастров — это немного, всего две марки за ценные сведения. Я вышел не через передний вход, а через небольшую заднюю дверь, скорее лаз. На заднем дворе обнаружился небольшой загончик с несколькими лошадьми. Рядом стоял мужчина и явно меня поджидал. Подойдя, он тихо произнес:

— Ты заплатишь, эфенди?

— Да.

— Тогда давай.

— Вот деньги.

Я вынул монетки. Он спрятал их и поведал мне:

— Они были здесь!

— Я знаю.

— Он поменял им лошадь.

— Какую?

— Гнедую. Им нужны были три белых лошади. Вон она стоит.

Я пригляделся. Масть действительно совпадала.

— Это все, что ты мне хотел сказать?

— Нет. После полудня появился человек, которого вы разыскиваете. Я стоял на дороге, и он осведомился о трех всадниках, из которых двое скакали на белых лошадях. Я ничего не знал и отвел к ночному стражнику, а тот уже к наместнику.

— Он долго здесь пробыл?

— Видно было, что он очень спешил.

— Ты можешь его описать?

— Да, он скакал на старом буланом коне, очень потном. На голове — красная феска, он был в сером одеянии почти до пят, поэтому я заметил только красные сапожки.

— А борода у него была?

— Небольшая и, кажется, светлая.

— Куда он скакал?

— В направлении Мастанлы. Но самого главного ты еще не знаешь. У киаджи есть в Измилане сестра, муж которой — брат Жута.

Это было такое важное сообщение, что я в волнении приблизился к нему на шаг.

На Балканском полуострове в те времена с разбойниками никак не могли справиться; как раз в эти дни газеты то и дело сообщали о всевозможных нападениях, поджогах, восстаниях и иных событиях, свидетельствовавших о нестабильности обстановки в регионе. Там, наверху, в горах Шар-Дага, между Присренди и Какан-дели, заставил говорить о себе некий штиптар8, собравший вокруг себя недовольных и рыскавший от плоскогорья Курбечка до долины Бабуны. Говорили даже, что его видели в ущельях Пирин-Дага и что на плоскогорье Деспото у него имеются верные люди.

Его настоящего имени никто не ведал. Эль-Асфар, Сары, Жут — его называли по-разному, в зависимости от языка, которым пользовались. Все эти слова означают «желтый». Наверное, все дело было в желтухе.

«Жута» в сербском языке — женский род от «жут» и означает «желтая».

Итак, жута, жена брата штиптара, оказалась родственницей моего киаджи! Было о чем подумать! Но ни в коем случае нельзя было давать ему знать, что я в курсе этой тайны.

— Что-нибудь еще можешь мне сообщить? — спросил я его.

— Нет, а тебе этого недостаточно?

— Нет, что ты. Но как случилось, что ты вот так, запросто, выдал своего начальника?

— Эфенди, он нехороший человек. Никто не может возразить ему, и все страдают от его несправедливости.