В балканских ущельях

— О, у нас не было времени скучать. Я ездил с хозяином на козий рынок, и это доставило нам массу приятных минут. Хозяин хотел непременно подарить козу одному важному господину, и на церемонию покупки высыпала посмотреть вся деревня. Устроили такой спор, что пришлось вызвать киаджу.

— И кто же этот знатный господин?

— Ты, сиди! А кто же еще, не я же!

— Ах вот как! И мне предназначалась эта коза?

— Да.

— А ты уверен, что это коза, а не козел?

— Коза, козел — какая разница, сиди! Жаркое одинаково вкусно и из того и из другого.

— Приятного тебе аппетита. Пойдем в комнату для гостей.

Там я уже хотел было сесть отдохнуть, как услышал в соседней комнате, предназначенной для женщин, подозрительный шум. Казалось, кому-то отвешивают увесистые пощечины, к этому прибавлялись еще какие-то звуки.

— Кто там? — спросил я у Сахафа.

— Икбала, звезда моих очей, — ответил он.

— А еще кто?

— Не знаю.

— А что они там делают?

— Откуда я знаю, господин? Я тоже слышу, как она мучается, чувствую, что-то не так, но не могу вмешаться — ведь я жених!

— Как ты думаешь, а я могу войти?

— Да, ты ведь христианин, ты же не можешь жениться на дочери нашей страны, и к тому же ты видел ее лицо.

— Тогда пойду посмотрю.

— Давай, эфенди, только не прикасайся к ней, она ведь моя жена, а к той, кто будет жить в моем сердце, не должна прикоснуться ни одна чужая рука.

— Не беспокойся! Красивейшей из Румелии не стоит меня бояться.

Я пошел в соседнюю комнату. Там, прямо на полу, сидела Икбала. Справа от нее стоял некий сосуд, в котором лежало крашеное тесто. Обе ее руки были погружены в эту массу. Как раз в этот момент она вытащила на противень здоровенный кусок теста и одной рукой вращала его, а другой прихлопывала изо всех сил, дабы придать округлую форму. Это и были те самые «пощечины», что я слышал. Она проделывала это с такой силой, что с нее ручьями тек пот. Лицо раскраснелось.

— Ты что делаешь? — спросил я.

— Я пеку, — ответила Икбала с важностью.

— Что же?

— Пушечные ядра.

— Для кого?

— Для вас, конечно, для кого же еще? Ведь вы наши гости.

— И как на вкус эти ядра?

— Как райское кушанье!

— И что же ты для этого взяла? — не мог не поинтересоваться я.

— Муку, воду, миндаль, оливковое масло, соль, турецкий перец, изюм и всевозможные травы.

— И сколько же длится вся эта готовка?

— Как только коза изжарится, я опущу их в жирный горячий рис.

— Наверное, так не питаются на седьмом небе!

— А ты попробуй! Наверняка никогда не ел ничего подобного!

Она снова запустила руки в лохань, вытащила шмоток теста и с усмешкой протянула мне.

— Благодарю тебя, о цветок гостеприимства! — ответил я. — Если я сейчас попробую, то испорчу впечатление от последующей трапезы.

— Ну, возьми, ты ведь создатель моего счастья, только одному тебе я обязана тем, что решение отца так быстро изменилось! — И она снова протянула мне кусочек.

Я выкручивался как мог. Воистину изюм, масло, перец и миндаль вместе давали ужасный букет! И еще эта вода… И травы! Великодушный Сахаф! Сочувствую твоему желудку, который в ближайшее время примет на себя столь большую нагрузку!

Он несказанно обрадовался, когда узнал от меня, что его возлюбленной ничего не угрожает. Тем временем вернулся кузнец, и одновременно подъехал кто-то из тех, кто был обложен нами в хижине. Я слышал, как он справился обо мне, и вышел во двор. Он отвел меня в сторону и сказал:

— Господин, ты повел себя в отношении нас великодушно. Ты богат. Мне нужно тебе кое-что сообщить.

— Так говори же!

— А что я за это получу?

— Я пока не знаю, представляет ли ценность то, что ты скажешь.

— О, еще какую!

— В самом деле?

— Ты в великой опасности!

— Я так не думаю.

— Раз я тебе это говорю, так оно и есть.

— Не думаю именно потому, что ты мне все это сообщаешь.

Он воззрился на меня:

— Ты что, хочешь сказать, я вру?!

— Да. Вы хотели меня убить и ограбить. А убийцы и воры соврут — недорого возьмут.

— Сейчас — другое дело. Я говорю правду.

— Если бы я действительно подвергался смертельной опасности, ты бы мне об этом не сказал!

— Почему?

— Потому, что тогда ты сам мог бы оказаться в опасности. Я бы приказал тебя немедленно арестовать.

Он замолчал, пораженный, и оглянулся на свою лошадь. Я тем временем вынул револьвер и сказал:

— Должен сообщить тебе со всей откровенностью: как только ты захочешь убежать, я всажу в тебя пулю!

— Господин, я хочу спасти тебя, а ты мне за это — пулю!

— Я тебе ничем не обязан. Если ты и в самом деле желаешь сослужить мне службу, то пусть это идет в зачет твоих прежних прегрешений. Так что говори.

— И ты мне за это ничего не дашь?

— Я готов заплатить тебе, но повторяю: мне важно установить ценность твоего сообщения.

— Цена высока. Тысяча пиастров.

— И забудь об этом.

— Но мое известие более дорогое.

— Сомневаюсь.

— Восемьсот.

— Нет и нет.

— Речь идет о жизни и смерти.

— Я за свою жизнь не дам и пиастра.

— Как? Она не ценна для тебя?

— Ценна, но она в руках Божьих. Разве в Коране не говорится о том, что Аллах определил каждому меру жизни еще с рождения?

Такой вопрос поверг его в глубокое раздумье. Он не знал, что ответить.

А я тем временем продолжал: