В белую ночь у костра

На втором этаже избы тоже был длинный коридор, ограниченный с одной стороны стеной с тремя дверями, а с другой стороны тянулись деревянные перила, за которыми зияла глубокая прохладная темь повети, пахнущая сеном, дёгтем и рыбой; там смутно выделялись в темноте, разбавленной светом крохотного окошка, почки трав, подвешенные к балкам на потолке, и стояли какие-то бочки, бутылки и банки на полу и на полках вдоль стен. Глубина пересекалась занавесями из тёмно-серебристых сетей.

На полу коридора тоже лежали сети, издавая приглушённый запах моря. Под сетями тихо скрипели половицы.

Мы прошли мимо нашей с дядей спальни и остановились перед комнатой Пантелея Романовича. Открыв дверь, он подтолкнул меня в спину. Я переступил порог.

Это была большая комната, вернее, не комната, а целый музей!

Она сразу ослепила меня яркостью красок, сверкавших в рассеянном свете окна, выходившего на север. В комнате пахло клеем, и деревом, и масляными красками. Напротив двери, перед окном, стоял стол, справа от окна — верстак, заваленный деревянными брусками и стружками, в тёмном углу над верстаком мерцали иконы, налево от окна стояла зелёная железная кровать, застеленная разноцветным лоскутным одеялом, ещё была табуретка перед столом и кресло в углу за кроватью, и за креслом — зеркало, больше мебели не было. Но зато везде висели картины и стояли игрушки: на полу и на полках вдоль стен, и на столе, и на верстаке, и под кроватью, и под столом, и ещё игрушки были свалены в кучу на полу возле двери и насыпаны в деревянные ящики, и сами игрушки были все деревянные, раскрашенные и нераскрашенные, потемневшие от старости и совсем беленькие, из свежего дерева, величиной с бутылку и совсем маленькие, с напёрсток, лежащие, и стоящие, и сидящие, и прыгающие на месте.

Здесь были медведи и лошади, и разные странные рыбы, и матрёшки, и мужики, и бабы, и птицы, и коляски, и раскрашенные туески — чего-чего только здесь не было!

По стенам ещё висели картины, тоже большие и маленькие, тоже яркие и тёмные, с разными зверями, мужиками и бабами.

Пантелей Романович сел в кресло под зеркалом.

— Это вы сами делаете? — спросил я.

— Конешно, — сказал он. — Выбери себе вот, что понравится. И возьми.

— Насовсем?

— Конешно, насовсем, — кивнул он головой.

У меня глаза разбежались!

Я увидел перед собой медведя на столе — он был ещё чистый, некрашеный, он пристально смотрел на меня, приложив правую лапу к голове — он стоял во весь рост.

— Вот этого можно, Михаилу? — спросил я.

— Можно. И ещё возьми.

— Вот эту птицу, — сказал я. — Или она женщина?

— Птица Сирин, — сказал старик. — Лицо дак бабье, а сама птица. Вещунья. Радость вещает. Возьми.

— Спасибо, — сказал я.

— Бери, бери, — сказал Пантелей Романович. — Бери ещё.

Я стоял на месте, видя себя в зеркале позади старика, я смотрел на себя, а не на старика, я был весь розовый и лохматый, а в глубине зеркала были всё игрушки, игрушки, игрушки… Я не знал, что мне взять ещё. Я бы взял полный ящик, если бы не стеснялся.

— Спасибо, — сказал я опять. — Хватит.

Пантелей Романович встал, подошёл к верстаку и достал снизу фанерный ящик, обыкновенный ящик из-под посылки: на нём даже был полустёршийся адрес химическим карандашом. Старик поставил ящик на стол и стал складывать в него игрушки. Некоторые он брал с полок, некоторые со стола.

— Радеешь наукам-то? — спросил он.

— Что? — не понял я.

— Об учёбе радеешь?

— Радею, — сказал я.

— Молодец! — кивнул старик. — Дядю люби! Дядя у тебя человек замечательный…

Он передал мне ящик с игрушками и какую-то большую деревянную трубу — наподобие бычьего рога, только деревянную…

— Большое спасибо! — сказал я. — На ней играют?

— Играют, — ответил старик.

Что я мог ещё сказать? Я был горд.

— Отнеси игрушки на место и выходи на крыльцо. И ждите меня там.

Я мигом побежал в спальню, поставил ящик на стол и выбежал на крыльцо.

— Ну что? — спросил дядя. — В чём дело?

— Ни в чём! — сказал я. — Просто Пантелей Романович хотел мне свои игрушки показать. И подарил целый ящик!

Дядя ещё никогда не смотрел на меня с таким удивлением. У него даже усы от удивления зашевелились.

— Ну-ну! — сказал дядя.

Они с Порфирием встали.

— Мы пойдём в город, — сказал дядя. — На почту. А ты играй.

— Я жду Пантелея Романовича, — сказал я возможно небрежнее. — И вам не велено уходить, вам велено подождать!

Они так и сели! На лавочку, конечно. А мне что — я стоял, глядя в сторону моря и постукивая носком сапога по крылечку.

— Порфирий! — тихо позвал сзади старик.

Порфирий вскочил.

— Поди достань в повети трезубцы и тресковую снасть. Опосля вместе с Петром наладите карбас. Я поеду с Мишей на рыбалку…

— А я? — дрожащим голосом спросил Митя.

— И ты поедешь, — сказал Пантелей Романович.

И Митя сразу просиял.

Птица Сирин

Я не буду вам подробно описывать эти последние сутки на Севере.

С тех пор прошло много лет, многое позабылось, да дело и не в подробностях, а в самом главном, что остаётся в душе, как песня о давно минувшем, но полном смысла для будущей жизни.