В белые ночи

Как-то днем (или ночью?) Гарин, лежавший возле группы еврейских заключенных, попросил разрешения прилечь рядом со мной. Мои соседи сколько могли подвинулись, освободили ему место на нарах. Гарин лег рядом со мной.

— Они хотят убить меня, — зашептал он мне на ухо.

— Кто хочет вас убить? О чем вы говорите? — удивленно спросил я.

— Они хотят урить меня. Я пропал. Урки хотят меня убить. Вы не знаете, что случилось… Вчера я поднялся на палубу, чтобы пойти в уборную. У выхода меня схватили урки (я думаю, они из банды Краснобородки), оттащили в угол и потребовали, чтобы я отдал им свои деньги. Я сказал, что у меня нет денег, они не поверили и обыскали. Ничего не нашли. Потом избили меня, пинали ногами. Им известно, — сказали урки, — что у меня есть деньги, и я их просто спрятал. Если не принесу в следующий раз, меня убьют. У меня действительно было триста рублей, я привез их из Томска. Помните, я вам рассказывал? Весь день я лежал, никуда не выходил. Но вечером я должен был выйти. Не мог сдержаться, не мог. На палубу подняться боялся, знал, что меня караулят. Но выхода не было. Я повесил мешочек с деньгами, как обычно, на шею. Думал, может быть, больше не тронут. Но на случай, если снова схватят, лучше иметь деньги при себе. Я не могу выдержать побои и не хочу, чтобы меня убили. Они меня ждали. «Принес?» — спросил один из них. Собственными руками я развязал мешочек, вынул деньги и отдал им. Они потянули мешочек изо всех сил, и веревка порвалась. Они искали в мешочке, но там было пусто: я не оставил себе ни рубля. «Это все? — спросили они. — Больше у тебя нет?» «Больше нет, — ответил я. — Можете, если хотите, обыскать нары». Они засмеялись и дали мне подняться на палубу. Я с трудом двигался.

— Спускаясь в трюм, — продолжал шептать Гарин, обдавая меня горячим дыханием, — я увидел, что они играют в карты. Один из них закричал мне: «Рассказал стрелку, а? Коммунист, паразит, гад. Донес на нас, а? Сколько людей загубил в своей жизни? Думаешь, и здесь тебе все позволено? Мы с тобой как-нибудь управимся…» Я сказал, что со стрелком не разговаривал, поклялся им, что никому не рассказал. Но они мне не поверили. Ты донес, — сказали они, — и мы тебе еще покажем. Они дали мне пройти, а сами продолжали играть.

— Я уверен, Менахем Вольфович, что они играли на мою голову. Помните рассказ Краснобородки? Они играли на мою голову, я в этом уверен. Я пропал. Они убьют меня.

Я попытался успокоить его.

— Не говорите глупости, — сказал я с упреком, — они играли не на вашу голову, а на ваши деньги. Они хотели запугать вас, чтобы вы стрелку ничего не рассказывали. Не бойтесь, они вас не тронут.

— Нет, нет, — шептал Гарин, — они играли на мою голову. Я их лучше знаю, чем вы. Они убьют меня.

— Знаете что, — предложил я Гарину, — я поговорю с Краснобородкой. Мне уже пришлось с ним говорить насчет моих вещей, и он обещал поинтересоваться. Уверен, что часть вещей находится у него самого, но, во всяком случае, ко мне он относится неплохо. Ребята рассказали ему, что я им помогал, особенно Клозету. Помните, он защищал меня от чужих урок? Я поговорю с ним и объясню, что вы ничего часовому не рассказали.

— Нет, это даже опасно, — ответил Гарин. — Лучше с ним не говорить. Он может сказать, что я всюду болтаю про деньги и наверняка рассказал стрелку. Нет, не говорите с ним. Это не поможет, только испортит все…

— Смотрите! — закричал вдруг Гарин, схватил мою руку и прижался, как маленький ребенок. — Смотрите! Он идет с ножом!

Я посмотрел. С верхних нар медленно спускался урка. Он что-то держал в руке. Издали трудно было различить, но это вполне мог быть нож.

Урка прошмыгнул мимо нас, даже не обратив внимания на Гарина. В руке у него была ложка. Гарин пережил несколько минут смертельного страха. Я продолжал его успокаивать. Воспользовался его ошибкой, чтобы рассеять все опасения. При первой же возможности переменил тему, и мы заговорили о литературе. После этого разговора он меня не покидал. Перенес ко мне свою котомку. Лежал рядом со мной днем и ночью. Старался подниматься на палубу вместе со мной или просил проводить его. Урки его не трогали, но продолжали издеваться и угрожать. Гарин был уверен, что конец близок.

Однажды голос Гарина вырвал меня из постоянной дремоты, в которой мы находились из-за мрака, голода, слабости, зловония и постоянного лежания.

— Менахем, Менахем, — шептал Гарин.

Впервые он обратился ко мне просто по имени.

— Вы помните песню «Вернуться»?

Впервые он обратился ко мне на идиш.

— Какую песню? — переспросил я его, тоже на идиш.

Он сказал: «Лушув», и я в первую минуту не понял — то ли из-за его ашкеназийского произношения, то ли из-за полудремы, от которой я еще не очухался.

— Как, вы не знаете? — сердито ответил Гарин вопросом. — Это песня, которую поют сионисты. В Одессе сионисты пели ее, когда я был еще мальчиком. Лу-шув, лу-шув, вы не знаете эту песню?

— А, вы имеете в виду «Атикву»?

— Может быть «Атиква», я помню только слова «лушув, лушув».

— Да, это «Атиква» — «Лашув леэрец авотейну» («Вернуться на землю праотцев»). Разумеется, я знаю эту песню.