В безвременье

Второй. Для нормальных простых людей, которые сделали из тебя знаменитость и теперь требуют — веди себя, как положено знаменитости. Поучай, задумчиво говори давно всем известное, тебя с удовольствием послушают. Ты можешь иметь грешки и можешь намекнуть на них — для слухов, это тоже нужно. Только не делай вид, что ты и в самом деле особенный и бескорыстный. Ну, так знаешь, что говорить?

Первый. Знаю.

Второй. Говори.

Первый. Включай. (В микрофон.) Я говорю для вас, простые люди. Для вас, всегда выступающих от имени многих и никогда — от своего имени. Потому что вам опасно иметь свое имя. Ваш паспорт, ваша фамилия — это только знак различия, кличка, которой вас вызывают из общего строя. Я говорю для вас, тех, кому скучно. ВЫ не знаете, зачем вы пришли на этот свет. Вы никогда не ощущаете гармонии целого, божественного соответствия времен и пространств. ВЫ, безымянные, не имеющие разума, чтобы понять, и не имеющие фантазии, чтобы создать свое. ВЫ, утверждающие свое существование количеством, плодящие не лучших, а себе подобных, всегда себе подобных, ВЫ, более всего почитающие акт, имитирующий размножение, ВЫ, умеющие терпеть и бить, по просьбе моего безымянного школьного товарища я говорю для ВАС.

Второй. Непоздоровится тебе, если люди это услышат…

Первый(продолжая). Сумею ли я вам угодить? Сумею. Вам нельзя не угодить, простые люди, потому что, если вы не захотите потреблять плоды моей фантазии, вы сожрете меня самого, и это тоже будет развлечением. Все, что вы не можете немедленно употребить для удовлетворения своей всеядной скуки, для вас сложно и ненавистно. Вы обладаете одним-единственным, но зато всепокоряющим талантом — умением опошлять. Любое прозрение, любое предвидение, любое вдохновение вы можете свести к бессмысленному полуфабрикату и поглотить. Вы называете себя созидателями, вы предъявляете свои права на все. Ваше право — право большинства. Вы ничего не создали. Создают только одиночки. Творит только жизнь, которую я для пущей вашей злобы назову Богом.

Второй. Давай, давай, выбалтывай дальше. Вон ты какой! Искал одно, раскопал другое. Ты же чсловеконенавистник! Ты фашист! Тебя надо уничтожить, как бешеную собаку.

Первый(после паузы). Стоп! (Выключает магнитофон.) Я не фашист. Я ненавижу толпу. А ты толпа. Даже когда мы говорим с глазу на глаз, — ты толпа. Вот я сейчас один, а ты можешь в любой момент свистнуть своих, и они прибегут. И тебя могут свистнуть — и ты побежишь. Это вы называете дружбой. Я никогда не побегу на твой свист, я не хочу дружить с тобой. Я хочу порвать с тобой, безымянный, навсегда. Сейчас я тебя ударю, чтобы ответить на твои удары в пятом классе. Я забыл о них, но ты прожил памятью о них всю жизнь. Я хочу выбить из тебя эту память как последнее, что нас связывает.

Второй. Тебе лучше не делать этого. Ты не умеешь. А я обучен. Не подходи!

Первый. Подойди ко мне сам, безымянный!

Второй. Могу. Погоди, не бей. Ты смел от бессилия. Я для тебя слизь, а ты для меня — враг! Ты в моих руках, что хочу, то и сделаю. Или тебя заставлю делать то, что захочу, и ты забудешь про свои фантазии. Говорю это от имени всех людей, которых ты сейчас оскорбил, от всех, за чей счет ты жил. А если ты меня ударишь, я тебя просто убью. И не пожалею. Ты такой же человек, как я, только изворотливее. Я умру, и ты умрешь, я без имени, ты с именем. Только ты раньше.

Первый. Ты опять говоришь от имени?

Второй. Да, я говорю от имени.

Первый. Я рад, что я твой враг. (Бьет.)

Второй хватает его, душит, бросает в кресло. Первый падает головой на магнитофон, и слышна перемотка — визгливый голос, кричащий все задом наперед. Второй закуривает дрожащими руками.

Конец

Кацивели,

1972 г.

РОЖДЕСТВО НА ЧУЖБИНЕ (Приключение)

Виктор Георгиевич шел в толпе по улице иностранного города. Виктора Георгиевича душило раздражение. Все оказалось серьезнее, чем он предполагал. Город и страна проявляли себя прямо враждебно к нему. Он не привык к этому. Он выучил на местном языке «добрый день!», «пожалуйста» и «спасибо». Он исправно громко произносил эти слова, а потом вежливо-медленно говорил по-русски, и даже, в угоду интернационализму, переставлял все ударения: «Прошу, показать он ту юбочку размер пятьдесят», — и более того, выставлял перед лицом продавщицы растопыренные пальцы — ПЯТЬ! Чтобы еще более объяснить — пятьдесят! Его НЕ ХОТЕЛИ понимать. Очевидно — НЕ ХОТЕЛИ! Потому что… чего ж тут не понять?