В благородном семействе

Барышень Макарти крайне возмутило, что мистер Фитч посмел влюбиться в их сестру; и жизнь бедной Каролины, как вы понимаете, не стала сколько-нибудь легче от пробужденной таким образом зависти и злобы. Любовь мистера Фитча стала для нее источником новых мучений. Мать говорила ей в насмешку, что так как они оба нищие, то они не могут сделать ничего умней, как пожениться; и заявила в том же язвительном тоне, что лучшего она и пожелать не может, чем видеть вокруг себя целый выводок внуков, которые будут для нее пыткой и обузой, как сейчас ее дочка. Когда намерения молодого человека стали всем ясны (а ясны они стали в самом скором времени), его едва не попросили немедленно съехать с квартиры — или, говоря языком мистера Ганна, чуть не прогнали взашей; к каковой мере, в негодовании возгласил достойный муж, он прибегнул бы всенепременно. Но его супруга не пожелала допустить подобной грубости, хотя и она, со своей стороны, выражала художнику сильнейшее свое презрение. Ибо надобно упомянуть об одном прискорбном обстоятельстве: незадолго перед тем Фитч по просьбе миссис Ганн уплатил ей за стол и квартиру не больше и не меньше, как на целый квартал вперед, и художник имел в руках расписку хозяйки в получении соответствующей суммы; упоминание жены об этом обстоятельстве заставило Ганна прикусить язык. Впрочем, точно известно, что сколько бы миссис Ганн ни язвила дочь и как справедливо ни поносила Фитча за бедность, в душе она была отнюдь не против их брака. Во-первых, она любила устраивать браки; во-вторых, она была бы рада хоть как-нибудь сбыть дочку с рук; а в-третьих, у Фитча была богатая и бездетная тетка — супруга аукциониста; к тому же она слышала, художники нередко зарабатывают большие деньги, и Фитч, кто его знает, мог оказаться талантливым художником. Итак, ему позволили остаться в доме на ролях хотя и не сделавшего предложения, но весьма усердного поклонника; и сколько угодно вздыхать, и стонать, и писать стихи и портреты своей возлюбленной, и строить воздушные замки. Наша смиренная Золушка оказалась в довольно сложном положении: она питает нежное чувство ко второму этажу, обожаема третьим и должна услужать и тому и другому, кидаясь на каждый звонок; при этом, как старается она не замечать вздохов и взглядов, которыми дарит ее художник, так равным образом она приучила себя, бедняжка, к сдержанности и спокойствию в отношении мистера Брэндона и не позволяет ему проникнуть в тайну, трепещущую в ее сердечке.

Мне кажется, можно установить как почти неизменное правило, что большинство романтичных девочек Каролининого возраста лелеют такое же полурасцветшее чувство, какое вынашивала в себе наша юная героиня; вполне, конечно, невинное: лелеют и с наслаждением рассказывают о нем по секрету какой-нибудь confidante [25] на час. А то чего бы ради сочинялись романы? Напрасно, что ли, читала Каролина о Валанкуре и Эмилии? И неужели же она не извлекла доброго примера из всех пяти слезоточивых томов, описывающих любовь девицы Эллен Map и сэра Уильяма Уоллеса? Много раз она рисовала себе Брэндона в причудливом наряде, какой носил обольстительный Валанкур; или воображала себя самое прелестной Эллен, повязывающей ленту вкруг лат своего рыцаря и отправляющей героя в битву. Спору нет, глупенькие фантазии; но примите в расчет, сударыня, возраст нашей бедной девочки и ее воспитание; ниоткуда не получила она наставлений, кроме как от этих милых, добрых и глупеньких книг; единственное счастье, отпущенное ей судьбой, заключалось в этом молчаливом мире вымысла. Было бы жестоко осудить бедняжку за ее мечты; а она предавалась им все смелей и, краснея, делилась ими с верной Бекки, когда они сидели вместе у негордого кухонного очага.

Однажды, хоть ей это и стоило сердечной муки, она набралась храбрости и взмолилась к матери, чтобы та не посылала ее больше наверх, в комнаты жильцов — потому что она трепетала при мысли, что Брэндону при случае откроется ее приверженность к нему; но такое соображение никак не приходило в мудрую голову миссис Ганн. Она подумала, что дочка уклоняется от встречи с Фитчем, и строго приказала ей исполнять свой долг и не строить из себя гордячку; и, сказать по правде, Каролина не слишком огорчилась, что принуждена и впредь видеться с Брэндоном. Отдадим справедливость обоим джентльменам: ни тот, ни другой еще ни разу не вымолвил ничего такого, чего Каролине не подобало бы выслушать. Фитч скорее дал бы разорвать себя на куски тысяче диких коней, чем позволил бы себе хоть полусловом оскорбить ее чувства; а Брэндон, хотя в обычных обстоятельствах не очень-то щепетильный, был прирожденный джентльмен, и если не добродетель, то вкус подсказывал ему обращаться с нею уважительно.