В бобровом краю

Как я был обрадован, ведь есть надежда, что он будет жив!

И все же чижик неделю (пока я строил клетку) вел себя на подоконнике довольно странно: мало двигался, а когда я подходил, он не испытывал никакой боязни. Казалось, он находился в каком-то оцепенении.

Вскоре подошло время ехать в город, и я решил взять чижика с собой. К тому времени он очень много стал есть, я успевал ему только подсыпать сережки в клетку, а чижик без конца шелушил их.

В городе у меня нашлась большая клетка, и чижик был переселен в эту новую квартиру. Вскоре я угощал его конопляными семенами, тертой морковью и булкой.

Птичка сразу разобралась, что вкуснее, и с большим аппетитом стала клевать этот новый для нее корм.

Дверцу у клетки я не закрывал, и оживившийся чижик иногда выскакивал на подоконник, но быстро возвращался назад, словно в испуге. Однажды он решился все же подольше побыть на свободе и хотел взлететь на клетку, но крылья ему не повиновались.

Птичка доверяла мне, это я замечал. Я даже отметил то, что между нами налаживается определенное понимание. Иногда я насыпал семечки конопли на ладонь, и чижик из клетки перебирался ко мне на руку.

Как доверчиво он глядел на меня своими маленькими темными глазами, и, кажется, они выражали больше чувств, чем можно было предположить в этом маленьком живом существе! Я гладил голову чижа, и он не отстранялся.

Впоследствии, когда чиж свободно уже летал по комнате, он часто садился на руку лишь только затем, чтобы я ему хоть разок провел пальцем по перышкам головы.

Он, серенький, как воробей, в сентябре стал линять и приобрел желто-зеленую окраску, а на голове у него появился как бы черный колпачок.

Голос оказался у птички очень громким, а во время пения мелодичным. Мне ни до, ни после не встречался ни один чиж с такими голосовыми данными, как мой.

Весной, когда я вывесил клетку с чижом за окно, он так неистово сзывал всех пролетавших в окрестностях собратьев, что мне захотелось дать птице свободу. Но я понимал, что мой чиж сейчас может погибнуть от голода.

Нужно было подождать лета, когда созреют семена березы и ольхи.

Прошел месяц, другой, и вот настало время, когда я смело раскрыл дверцу клетки перед отворенным окном и сказал чижу:

— Лети!

Чиж обрадовался, словно понял меня, вылетел из клетки и, как всегда, взвился над ней, пробуя крылья, но тут же растерянно опустился на подоконник. Он заметил, что слева в окне перед ним нет никакой преграды.

Что будет делать чиж?

Я оставил окно открытым и ушел. Мне не хотелось видеть, как чиж покинет меня навсегда. Но когда я вернулся через час в комнату, он сидел в клетке и ел коноплю.

Мне показалось, что чиж с укором поглядел на меня.

На другой день я сделал иначе. Клетку повесил за окно на вбитый в стену гвоздь и оставил дверцу клетки снова открытой. Чиж и на этот раз побоялся улететь от меня. Он взволнованно бегал по клетке и призывно кричал. Издалека, из парка, ему отвечали чижи, но не летели к нему, и он к ним не летел.

Лишь дня через три чиж отважился покинуть на время клетку, чтобы слетать на недалекую березу, где так спрятался в листве, так молчаливо там сидел, что я подумал: он улетел совсем. А к вечеру чиж снова был в клетке.

Ночью я видел его силуэт: круглый комочек пуха на жердочке — голова спрятана под крылом.

И все же в один прекрасный день клетка оказалась пустой. И не слышно было голоса чижа на березе.

Трясогузки

Три трясогузки гоняются на тропинке за мухами. Стрелой носятся, быстро перебирая лапками и раскачивая хвостиком-балансиром.

Я подхожу близко. Мама-трясогузка тревожно вскрикивает и улетает вперед. Садится снова на ту же тропинку. И кричит тревожно, пронзительно.

Две молодые трясогузки подпускают меня совсем близко, их еще за короткую жизнь никто по-настоящему не испугал.

А мамаша-трясогузка, знающая, вероятно, что такое летящий камень и хищные когти, отчаянно кричит, заливается.

Когда я подхожу вплотную, молодые трясогузки вспархивают и летят вслед за матерью.

Я смотрю им вслед и думаю: ведь вот так же бывает и у людей. Объясняет, скажем, мама маленькому сыну:

— Этот блестящий утюг — не игрушка. Не трогай!

А сын все равно — хвать рукой за горячий утюг! Ожегся, пальцы покраснели. Больше утюг не тронет… ценой опыта.

Ловушка

Тогда мне было лет двенадцать. Наша семья жила в большом селе, райцентре, в доме, окна которого выходили на базарную площадь. По воскресеньям она была запружена возами, между которыми толпился народ из села и окрестных деревень. От нашего двора вдоль площади тянулся ряд низких кирпичных складов с плоскими крышами. У стен их всегда лежали бочки из-под огурцов и ящики. Над крышами складов торчали печные трубы, из которых ни зимой, ни летом не выходил дым.