В Бога веруем

— Можем поехать на Корфу, — говорит Негодяев. А у них есть деньги куда-либо ехать, на что они, вообще-то, живут? Вообще-то, знаете, живут на что-то — как все. Корфу не Корфу, а какой-нибудь сарайчик в пампасах — легко. Вопрос, как всегда, упирается не в бабло, а в желание, в героическую готовность всех послать, на все плюнуть. Есть на что плевать? Как не быть — у Негодяева такой веселый затейливый нрав, все его любят, балуют, в зубы заглядывают, то есть в рот. Говорили, однако же, что он сдал. Да. Это случилось из-за ерунды, судьбы, непредвиденного разлада имиджа и человека. Судьба надавила посильнее — и имидж вышел из пазов: не так, конечно, чтобы вся рухнула конструкция, но достаточно для возникновения прочного чувства ненадежности, разболтанности, шаткости. Имидж ходит туда-сюда, человек скрипит и корчится. Пххе! Интересно, он понимает, что с ним происходит? Когда-то он говорил, что шекспировский персонаж не может долго и безнаказанно подавать себя в стилистике MTV. Оказалось, что и стилистика Шекспира разъедает эмтивишных персонажей. Брошенные в пространство страстей и памяти, тела расслаиваются, и вот шелухой летят одежда, слова, жеста, позы, знаки препинания, убеждения, заветные мысли, цивилизация, культура, инстинкт — от имиджа не остается ничего, а от человека — и того меньше. Память — штука пострашнее голода, голод щадит хотя бы безусловные рефлексы, память уничтожает все, к чему прикасается (в милосердных скобках оставляем память страсти и память о страсти). “Хотелось бы также знать, дотла я сгорел или еще нет”, — думает Негодяев. “Чего стоят размышления пепла о пламени?” — думаем мы. А при чем тут Шекспир, из-за чего все разладилось? Шекспир — это метафора. Тогда и о. Корфу понимать метафорически? Нет, о. Корфу понимать как о. Корфу.

— Уедем на Корфу, — оживленно вкручивает Негодяев, — купим ослика, посадим картошку. Дом будет с террасой, на террасе будет столик, на столике будет банка, в банке — розы, а поверх всего — пчелы.

— Какая банка?

Негодяев чешет за ухом.

— Банка, полагаю, трехлитровая.

— Ты отсюда никуда не уедешь, — говорит Лиза с ненавистью.

Негодяев улыбается.

— Ты не хочешь ослика?

Что за мутные у них отношения! Мутные, да; это вы хорошо сказали. Если их не связывали ни любовь, ни ненависть, ни будущее, ни прошлое, ни труд, ни праздность, то (вот тут мы фантазируем) могло связать мутное бессловесное чувство общей потери, совершившейся либо предстоящей, твердой, осязаемой, неотвратимой, как утро и пробуждение. Эта потеря (неизвестно, была она, будет и в чем заключается) жила вместе с ними, как ребенок, собака или тайна, привыкая к ним, заставляя их с собою считаться. Она бренчала собственной ложкой в собственной чашке, держала на полочке свою зубную щетку, облюбовала (мы фантазируем) свой заповедный закоулок дивана (если там был диван). Знаете, обычно так ведут себя проблемы, а не потери. Проблемы, которые становятся членами семьи, а? Вы на что намекаете?

Негодяев улыбается.

— Ты не хочешь ослика?

— Хочу.

Лиза садится боком на подоконник, подоконник втиснут в щель между буфетом и плитой, буфет, откликаясь на резкое движение, звенит всей посудой. Она сказала “хочу”, а должна была сказать “не хочу”, и мы теперь будем гадать и морочиться, не зная, как это “хочу” позиционировать: как действительное “хочу”, или как “не хочу” с какими-либо оттенками, например, иронии, или даже просто “не хочу” — без оттенков, злое, внятное, выраженное через свою противоположность (фигура речи). Будем гадать, морочиться, никогда не узнаем правды. Эх! человек не горячий блин, который можно метнуть со сковороды на тарелку и там препарировать; от человека вечно остается что-то такое, о чем лучше не думать, о чем думать или не думать — один черт. Человек как лягушка: его можно разрезать на ниточки и увидеть, как в нем все слажено, и не увидеть ничего. В этот момент и лопается рассудок (мозг клочками — во все стороны) пытливого исследователя.

— Хочу, — говорит Лиза. — Купим ослика, посадим картошку. — Сидя на подоконнике, она перегибается, тянется и роется на нижних полках буфета. — Что же делать, — озабоченно бормочет она, — ни одной нет.

— Ни одной чего? — спрашивает Негодяев.

— Как чего? Трехлитровой банки. — (До чего неприятно смотреть в эти торжествующие угрюмые глаза.) — Ты отсюда никогда не уедешь.