В бой идут одни штрафники

— А так. Моя сестра, Сима, старшая, Авдеева тетка родная, в Москве живет. На фабрике конфетной работает. Еще девкой туда уехала. Справку из колхоза выхватила и — только юбка мотанулась! Комнату фабричную имеет. Замужем. Мужик ее тоже на фронте. И вот я ей, в мае еще, письмо отписал. А точно адреса не знал! Так, наобум лазаря: фабрика имени товарища Бабаева, Санкиной Серафиме Гавриловне… И что ты думаешь! Дошло! Отыскала моя солдатская весточка сестрицу мою родимую. Началась у нас переписка. А тут и Авдей ей письмо прислал. Тоже, видать, затосковал по родне. Нелюбичи-то под немцем. Некому больше писать. Переправила ему Сима мою полевую почту, и вот — письмо пришло! И, чует мое сердце, Авдей где-то тут рядом с нами. Может, там, в лесу его часть стоит.

— Там «тридцатьчетверки» стояли.

— Это видели мы только «тридцатьчетверки». Тут, с приходу, у дороги. А что там, в лесу? Деревья валили, думаешь, зачем?

Послышался топот подкованных копыт.

— Ротный скачет.

Нелюбин сразу втянул голову в плечи, посмотрел по сторонам, словно ища подходящее укрытие.

— Нелюбин! — окликнул его ротный вполголоса. — Почему вне взвода? Какой приказ был?

— Вас искал, товарищ капитан.

Навстречу вышла колонна. Артиллерийская часть, не меньше полка. Тянулись попарно запряженные четверки с молчаливыми ездовыми на передках и зачехленными орудиями. По приземистой осанке орудий и длинным стволам было понятно, что за часть встретилась марширующей в тыл роте. Кони брели понуро, видать, издалека их гнали сюда, и усталые ездовые то и дело раздраженно, с матюжиной, пускали в ход кнуты. Противотанковые орудия тяжелые, калибр не меньше ста. Такие любую броню возьмут с дистанции километр-полтора.

Солодовников тоже засмотрелся на проходивших. Рота приняла вправо. Шли по краю клеверного поля. Поле дымилось под низкими мохнатыми звездами сизоватым туманом росы и вдали, казалось, поднималось и сливалось с небом, с такой же неподвижной пылью звезд. Ничто не нарушало этого согласия неба и земли, внезапно открывшегося перед людьми, принужденными в этот заполуночный час сойтись здесь по прихоти войны на встречных путях. Они видели одно и то же, и шедшие на восток, и ехавшие на запад, — покрытое зрелой росой клеверное поле, сомкнувшееся с горизонтом, и усыпанное звездами небо. Каждому вдруг вспомнилось, что он человек между небом и землей, что он един и одинок между жизнью и смертью, между пулей, которая вот-вот вылетит из нацеленного на него ствола, и семьей, которая тоже где-то… Ждет.

— Господи, тихо-то как! — вырвалось невольно из груди Нелюбина, и он, освободив от автоматного ремня правую руку, забыв и о ротном, и о том, где он и кто он, украдкой перекрестился.

Артиллерийская колонна все шла и шла, занимая дорогу и поднимая легкую пахучую пыль, которая тут же оседала, поглощалась росой.

Конь ротного шел рядом.

— Товарищ капитан, — сказал Воронцов, — у Кондратия Герасимовича сын нашелся. Командиром взвода тяжелых танков воюет. Где-то рядом с нами. Может, поддерживать нас будет.

Ротный не ответил. Его тоже переполняли чувства. Но служба требовала от них одного — исполнения долга. От солдата — солдатского. От сержанта — сержантского. От лейтенанта — лейтенантского. От командира роты… Он отвечал за всю роту.

Капитан оперся о луку седла, нагнулся поближе к шедшим рядом лейтенантам и сказал:

— Эх, Воронцов, Воронцов… И что ты за человек такой? Вроде строевой офицер, училище окончил. А весь устав в любой момент готов на прозу жизни перевести. Сейчас, хвать ее за душу, надо всю волю в кулак сжать и одному подчинить. Мы все же не простое войско. Рота прорыва! А значит, что? Это значит, что не последние мы у бога сукины сыны!

Солодовников любил своих взводных. А этих двоих, с кем воевал с самой Зайцевой горы, особенно.

— Товарищ капитан, долго еще чапать? Ноги уже дороги не чуют! — спросил ротного пожилой штрафник, шедший впереди и немного отставший от своей шеренги.

— Это ты, Мальцев? — окликнул его Солодовников.

— Я, товарищ капитан.

— А вон, Мальцев, наш привал, уже виднеется. — И капитан Солодовников указал плетью на восток, где зарделась первой радостью ранняя июльская заря, отделяя узкой полосой границу неба и земли и разрушая ту мимолетную сказку, которую они минуту назад наблюдали и которую несли теперь в своих глазах и душах, надеясь сохранить ее надолго.

— Вот дойдем дотуда и — привал.

Все, слышавшие слова ротного, сдержанно засмеялись. Все поняли, что и он не знает, не ведает конечного пункта следования, но что изнурительный марш все же закончится на рассвете. И не потому, что они действительно достигнут некоего намеченного рубежа, а потому, что может легко засечь воздушная разведка.

Ротный тронул коня и поскакал к дороге. Там тоже стояли трое верховых, видать, командиры. К ним и направился капитан.

Когда взводные остались одни, Нелюбин спросил:

— Что это Иванок вчерась нахохленный такой вернулся?