В бой роковой...

Два пленных красноармейца все-таки бежали прямо со двора. Часовым как раз был Джон. Если сегодня беглецы не будут пойманы, ему грозит суд. Конечно, хорошо, что бойцы на свободе, неизвестно, правда, сумеют ли пройти далекий путь к своим. Но связи с американцами могут нарушиться, и это печалило Эмилию. Весь день поджидала Джона, то и дело выглядывала в окно. Только к вечеру он забежал взволнованный.

— Меня вызывает начальство, миссис Эмилия. Кроме побега пленных ставят в вину листовки, что нашли у меня в кармане. — Заметив тревогу, вспыхнувшую на ее лице, поспешил успокоить: — Я сказал, что нашел их в казарме, где бунтовала рота. — Потом он протянул свою фотокарточку: — Возьмите, миссис, на память, больше уже не увидимся.

— Может, все обойдется, Джон?

— Не похоже, миссис Эмилия... Прощайте!

Она обняла и поцеловала его.

— Вы честный и храбрый американец, Джон. Я никогда не забуду вас!

Следствие тянулось несколько дней. Всю команду вызывали на допрос. Сначала друзья опасались, что

Джон проговорился, кого-то назвал, но вскоре убедились, что следователь не располагает никакими материалами. Ребята всячески выгораживали Джона, говорили о его доброте и пожимали плечами, когда им показывали листовки. Ничего такого за Джоном, мол, не замечали, не видели, чтоб когда-нибудь держал их в руках. А что не заметил, как убежали пленные, тоже вины особой нет. Одному часовому трудно уследить за всеми работающими во дворе.

Но военно-полевой суд был строг: Джону дали десять лет тюрьмы.

Несчастье сблизило команду американских солдат, не изменившую хорошего отношения к Эмилии. Предполагая, что в связи с осуждением Джона их могут заменить, они пришли к ней в прачечную и попросили сфотографироваться на память.

— С удовольствием, друзья!

Солдаты вышли на заснеженный двор, стали около молодых березок, недалеко от домика-кухни, и один из них щелкнул фотоаппаратом.

Получив па другой день маленькую карточку, Эмилия смеясь говорила мужу:

— Погляди, Андрюша, и трехэтажный дом твоего автодивизиона вышел вдали. На память...

— Вот здесь у меня сидит эта память, — похлопал он себя ладонью по шее.

— Но, глядя на дом, ты вспомнишь и то доброе, что делал со своими товарищами Сывороткиным, Чуевым...

Опасаясь побегов и других эксцессов при конвоировании по городу, военно-полевой суд над подпольщиками устроили прямо в тюрьме. Строго говоря, никакого судебного разбирательства не было. Три офицера и прокурор, предварительно плотно поужинав у начальника тюрьмы, по одному вызывали обвиняемых, стараясь в последний час хоть что-нибудь выбить из них, поскольку многие взяты были только на основе предположений.

К таким относился Теснанов. При допросах он почувствовал, что ничем существенным следователи против него не располагают. Главным образом нажимают на оружие, обнаруженное на чердаке. Целый месяц твердят одно и тоже. Какая чушь! «Можно ли восемью винтовками угрожать северному правительству, хозяева которого ввели регулярные войска, оснащенные первоклассной боевой техникой?» — спросил он следователя. Тот вышел из себя от «дерзкого» вопроса. Карла били прутьями, били так, что кровь со спины стекала в валенки.

И все же он надеялся на освобождение. Ведь интервенты широковещательно провозгласили свободу профсоюзов. Что же предъявят ему судьи?

За столом сидели трое военных в офицерских погонах. Все с раскрасневшимися лицами, а у старика и лысая голова даже порозовела. Он, видно, главный — судья. Как обухом по голове ударил вопросом:

— Выбирай: либо назовешь сообщников, покаешься в грехах, либо умрешь сегодня же!

Теснанов расправил плечи, молча бросил взгляд на старика.

— Чего как баран на новые ворота уставился? Иль русскую речь утратил? Латышскую хочешь? Так мы живо переведем! — съехидничал судья.

Заседатели разразились смехом.

— Еще раз повторяю: выбирай! — выкрикнул судья.

Карл понял, что его берут на испуг, собрал все силы, твердо произнес:

— Беззаконный вопрос задаете, господин судья. У вас нет никаких оснований...

— Молчать! — заорал тот. — Мы тебе покажем закон, подлая душа. Увести!

Часовой втолкнул Теснанова в камеру. Тот машинально опустился па нары.

Закрыв глаза, Карл видел красивое лицо своей Марии, пытался представить, как ляжет на нем черная тень горя, когда ей сообщат. Бедная Маруша! В двадцать восемь лет суждено тебе остаться с тремя детьми. Ох, какая тяжелая ноша валится на твои плечи! Как пронесешь ее? Или сгинешь в муках преследований, нужды и голода?

Хотелось написать предсмертные слова, но рука не подымалась: не принесут они утешения. Да и вряд ли передадут ей. Уже трижды писал через надзирателя — ответа не последовало. Между тем в тюрьме жена бывает, передачи от нее приносят. Он просил ее не делать этого, не отрывать от детей кусок хлеба. Для ее успокоения сообщал, что кормят здесь сносно. Ему лишь сапоги нужны (валенки развалились) и брюки. Из вещей ничего не передала. Значит, записку ей не вручили.

Голос в коридоре оборвал мысли. Надзиратель выкрикивал фамилии. Вот открылась дверь камеры:

— Теснанов, выходи!