В боях за Молдавию. Книга 3

И не только победы вспомнились сейчас мне. Воспоминания встают живыми видениями. Словно на перекличку вышли не возвратившиеся с пекла войны боевые друзья… Окраина молдавского села. В скорбном молчании застыли шеренги. Прозвучал оружейный салют. Как извечное торжество жизни над смертью, на могилу летчика ложатся живые цветы…

Мертвым положен покой. Мы, живые, шли дальше. Прут.

На противоположном берегу реки — полоса вражеской обороны. Взвизгивая, издавая легкий с придыханием шелест, шлепался в воду раскаленный металл. Вода шипела, пузырилась, взметая фонтаны. Багровела вода. Казалось, весь тот клочок земли, за который уцепились зубами солдаты передовых подразделений, взлетел на воздух. Не верилось, что в человеческих силах это, и все же плацдарм, этот небольшой кусок земли, удерживался, обеспечивая переправу у села Скуляны.

Над переправой непрерывно висели вражеские бомбардировщики. Авиация врага помогала своим наземным войскам сбросить в прутские омуты наши передовые подразделения, захватившие небольшой плацдарм на правом берегу Прута. Автоматчики, продолжая вести бой, зарылись в землю. Казалось, что прорыв вражеской обороны и расширение плацдарма, доставшиеся дорогой ценой, не удастся развить дальше.

Большая группа «юнкерсов» под прикрытием истребителей шла на наши боевые позиции. Нашей авиации в воздухе не было. И вот в момент предельного напряжения над переправой появились краснозвездные истребители. Шестерка «Лавочкин-5», ведомая Иваном Кожедубом, сразу же дала о себе знать.

Командир группы радировал на землю: «Держитесь, друзья. Идем в атаку».

Летчики Кожедуба хорошо знали слабость «юнкерса-87»: недостаточную скорость полета и малую вооруженность. Прекрасно используя этот фактор, шестерка истребителей врезалась в строй бомбардировщиков и в стремительно короткой схватке подожгла три вражеские машины. Остальные повернули и сбросили бомбы на свои войска. Пехота снова пошла вперед. Возобновилась работа на переправе. Кожедуб, собрав группу, ушел в сторону Скулян, на территорию, занятую нашими войсками. Небо над переправой стало чистым. Пехотинцы вылезли из щелей и укрытий. Они ждут помощи от наших бомбардировщиков. Ждут не дождутся. Все глаза проглядели. Но вот вскоре где-то высоко в небе загудели моторы. Задрав головы, солдаты увидели краснозвездные бомбардировщики. Они плотным строем шли к цели. И вдруг кто-то крикнул:

— Глядите-э… Беда, беда!

И все увидели. В светло-голубом небе, где летели наши бомбардировщики, с тыла по-воровски подкрадывались к ним «мессершмитты». Враг был выше и намеревался напасть со стороны солнца. Все притихли. Сердца сжались. Когда волнение достигло предела, случилось такое, что солдаты разом ахнули от удивления. Фашистские стервятники ринулись в атаку. Но откуда ни возьмись — шесть наших истребителёй. Будто из самого светила вылетели. Полоснул огнем ведущий, и «мессершмитт» раскололся на пылающие осколки. Затем и второй фашист, объятый пламенем, потянул было на запад, но вскоре тоже врезался в землю. Бомбардировщики сбрасывали бомбы на голову врага и уходили на свой аэродром. Шестерка истребителей на бреющем полете прошла над ликующими бойцами. «Лавочкины» покачали крыльями. Это летчики приветствовали своих друзей, пехотинцев.

На аэродроме, уставшие, потрескивая остывающими на весеннем ветру разгоряченными в бою моторами, истребители замерли, точно вслушиваясь удивленно в непривычную для них тишину.

Кожедуб, Брызгалов, Мухин, Мальцев, Никитин, Гопкало, только что вернулись с боевого задания, молча курили.

Командир полка подполковник Ольховский подошел к Кожедубу, похлопал его по плечу:

— Молодцы! Дрались как «боги».

Вскоре летчики, слегка уставшие от воздушного боя, сидели на зеленой лужайке возле самолета Кожедуба. Шутили, смеялись. Казалось, они были далеко-далеко от опасностей, подстерегавших их.

Я смотрел на них и думал о том, что должно быть не просто, совсем не просто вот так, как они, пренебрегая жизнью, лететь на боевое задание, вести воздушный бой. Особенно им, не новичкам, знающим войну. И не потому ли сквозь браваду и спокойствие нет-нет да и прорвется тяжкий вздох или вдруг погрустнеют глаза и мелькнет в них мучительное раздумье… Кто знает? На войне всякое бывает… И даже убивают.

Они говорили разными, но схожими голосами — не только восторженностью, но и напускной грубоватостью, чтобы прикрыть эту мужскую нежность.

Взрослые люди смеялись звонким, заливчатым смехом, обменивались тумаками. Но чтобы понять, что скрывалось за всей показной грубоватостью, надо было видеть глаза этих людей. В них было такое, что можно понять, зная только истинную цену фронтовому братству. И не оно ли, скрепленное кровью, испытанное на верность, на прочность самым точным на свете способом, может с большим правом называться кровным, чем то, другое, неведомое, возникающее по родству?!

Второй вылет. Третий. Пятый…