В больнице «Журден»

- «Журден» ведь студенческая больница, откуда взялся здесь этот старик?

- Сюда могут помещать не только студентов. Больницей могут пользоваться и служащие университета, - ответил Жорж недовольным тоном. - А ты вправду не знаешь джиу-джитсу?

- Нет, - я виновато улыбнулся.

Что ж, раз пришлось попасть в больницу, ничего не остается, как отдаться течению обстоятельств. Подобно улитке, которая, боязливо выпустив рожки, не выползает вся из раковины, пока не убедится в полной безопасности, я два-три дня осторожно наблюдал за порядком в больнице и за своими соседями по палате. Нет, кажется, отсюда мне опасность не грозит, надо только вести себя осмотрительно.

Жорж оказался служащим одного педагогического института; старик работал курьером тоже в каком-то институте. Я не понимал, почему сестра направила меня не в студенческую, а в общую палату, но в моем теперешнем положении это было даже удобнее. Представления Жоржа - этого туповатого клерка - о японцах вполне исчерпывались джиу-джитсу да женщиной, с которой он переспал в Марселе. Он ничего не слышал о преступлениях японцев в Нанкине, Маниле и Вьетнаме, он не расспрашивал меня и о моем отношении к американцам. Боюсь, что он даже приблизительно не знал, где находится Япония.

Старик же вообще ничего не знал, да и не хотел знать. Он даже старался не думать о своей болезни и ее последствиях. По целым дням он недвижно лежал на кровати и лишь изредка уверял меня или Жоржа, что не пройдет и полугода, как он совершенно поправится. Но мы уже знали, что для операции его легкие не годились, они были все изъедены, плевра пристала к грудной клетке, и пневмоторакс был невозможен. И когда мы, отводя глаза, молча слушали его, старик, как бы примирясь с неизбежностью, доставал из-под подушки фотографию и смотрел на нее полными слез глазами.

- У него во время оккупации погиб сын, - сказал мне однажды Жорж. - Это он на его фотографию смотрит.

И все же я был доволен. Я мог благополучно прозябать, не обращая внимания на невежество Жоржа и равнодушие старика. Здесь мне не ставили в упрек, как в Лионе, что я японец. Мне не нужно было протестовать, показывая присланный из Японии журнал с фотографиями атомной бомбардировки: «Видите! Кто это сделал!..» Валяясь на кровати, я бездумно разглядывал потолок, и лишь изредка мои губы трогала горькая улыбка.

Больничные дни тянулись бесконечно монотонно и безрадостно. Меня, разумеется, никто не посещал. Сугано тоже не приходил... На завтрак - хлеб и молоко. Потом приходит сестра и, измерив температуру, вонзает шприц в тонкую, высохшую руку старика. Затем в течение двух часов длится «тихий час», после чего приносят обед из жесткого, как подошва, мяса, и вновь наступает нудный трехчасовой отдых… Только в сумерки больница чуть оживает: это в зале свиданий, на первом этаже, появляются посетители.

Наступает вечер, и тишина становится невыносимой. Мы берем ужин с алюминиевого подноса и, тихо переговариваясь, пялим глаза на тень от лампочки на потолке. Наконец с последним обходом приходит старшая сестра.

- Свет гашу! - сиплым голосом говорит она и выходит из комнаты. - Спокойной ночи!

В темноте старик опять и опять надрывно кашляет. Слышно, как Жорж мочится в горшок. Я приставляю к уху радионаушники, администрация больницы за сто франков в месяц дает их больным напрокат... Иногда из эфира доносится чешская или польская речь. Я не понимаю этих языков со множеством согласных, но мне чудится, что голоса дикторов звучат по-особому требовательно и взволнованно.

Как-то ночью, когда Жорж уже храпел, а старик, как обычно, спал неподвижно и безмолвно, я рассеянно смотрел в окно на сверкающие огни над Рошюром и Монпарнасом. Вдруг страшный крик пронзил тишину, он шел откуда-то издалека, скорее всего с другого конца коридора. Казалось, кричал не человек, а смертельно раненное животное. Но через мгновение все затихло, и больницу вновь окутала тишина.

Что это могло быть? Неужели кто-нибудь не выдержал операции и закричал от чрезмерной боли. Но ведь оперируют под общим наркозом, а после операции так не закричишь.

Утром я спросил об этом Жоржа.

- Гм... наверное, это поляк, - сказал Жорж, разглядывая свою порнографическую открытку, и сбросил с себя одеяло.

- Что ж, он и раньше кричал?

- Конечно. Его вся больница знает. В концлагере в Дахау доктор-бош впрыснул ему какие-то бактерии, как морской свинке... Он уже десять лет кочует по больницам, но теперь, кажется, всё - скоро конец.

И, оторвав свой взгляд от любимой открытки, Жорж с укоризной посмотрел на меня. Или мне это показалось?

Через открытую дверь палаты было слышно, как уборщица громко жаловалась на холод. «Ох и надоел этот холод, каждый день то дождь, то снег», - вздыхала она, натирая пол. Другая покорно ответила: «Такова жизнь...»

Я соскользнул с кровати, мне захотелось выйти в коридор.

- Ты куда? - спросил Жорж.

- На анализ, - соврал я.