"В борьбе неравной двух сердец"

М. Лермонтов

Почти все значительные поэты Серебряного века, оставившие неизгладимый след в русской поэзии, вольно или невольно подражая Пушкину, мечтали о памятниках себе, любимым. "Мне бы памятник при жизни — полагается по чину" (В. Маяковский); "Я скоро мраморною стану" (А. Ахматова); "В России новой, но великой поставят идол мой двуликий" (В. Ходасевич); "Чтоб и моё степное пенье сумело бронзой прозвенеть" (С. Есенин); "Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен, кричите, буйствуйте, — его вам не свалить!" (В. Брюсов) и т. д.

Но властителям дум той эпохи мало было подобных напыщенных деклараций, каждый из них ещё претендовал на особое отношение к Пушкину, каждый желал, подобно Цветаевой, сказать "мой Пушкин", "приватизируя" великого поэта, опуская его, в меру своего таланта (или в меру "своей испорченности"), до себя, до своей злобы дня, до своего положения в суетном мире "Серебряного века", в мире революции и нэпа. Вспомним хотя бы об амикошонском разговоре "на равных" Маяковского с Пушкиным из стихотворения "Юбилейное": "У меня, да и у вас в запасе вечность"; "После смерти нам стоять почти что рядом"; "Я бы и агитки вам доверить мог"... Всё вроде бы сказано в шутку, но тем не менее ясно, что с одним великим поэтом своего времени разговаривает другой великий и "талантливейший поэт советской эпохи", и оба строят после революции новую жизнь.

Молодая Анна Ахматова создавала в своём воображении другого Пушкина, далёкого от "агиток", но близкого ей:

Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озёрных бродил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.
Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни...
Здесь лежала его треуголка
И растрёпанный том Парни (1912 г.)

А позже она восхищалась Пушкиным за то, что он обладал правом "шутить, таинственно молчать и ногу ножкой называть".

Это был "ахматовский", но не "маяковский" Пушкин, и томик Парни он держал в руках не случайно, поскольку, как сообщает "Литературная энциклопедия" 1934 г., любимец Вольтера Парни был автор "эротических и антирелигиозных поэм, которые определили его репутацию крайнего нечестивца и безбожника"; "Война богов" и другие библейские поэмы П. были запрещены к переизданию во Франции"; "Христиниада", рукопись которой была выкуплена за большую сумму правительством реставрации и предана сожжению"; "Война богов" явилась одним из самых антихристианских произведений мировой литературы"; "Один из всех русских подражателей Парни Пушкин усвоил и эротическую, и антирелигиозную традицию его библейских поэм; некоторые места в "Гавриилиаде" являются почти буквальным переводом из них". В других энциклопедиях стихи Парни удостоиваются эпитетов "непристойно кощунственные", "порнографические" и т. д.

Но именно такой Пушкин, поклонник "эротомана" и "нечестивца" Парни, был идеалом поэта, нарисованного пером Ахматовой.

Валерий Брюсов, издавший во время расцвета поэзии Серебряного века в 1914 году стихи того же Парни в России, чрезвычайно высоко ценил ту часть творчества Пушкина, которая, по мнению Брюсова, была близка идеологии "чистого искусства". Наверное, поэтому Брюсов в 1914-1916 годах дописал якобы недописанную новеллу Пушкина "Египетские ночи", в которой Александр Сергеевич изобразил стихотворца-импровизатора, выполнившего заказ светской публики и сочинившего на глазах у неё поэму о трёх любовниках Клеопатры. Каждый из них купил право провести с пресыщенной наслаждениями владычицей Египта одну ночь на ложе любви, и каждый из них был обязан по прошествии своей ночи сложить голову на плаху. Поскольку стихотворная часть новеллы Пушкина обрывается на сцене заключения этой сделки трёх мужчин с Клеопатрой, то Валерий Брюсов не нашёл ничего лучшего, как изобразить все три сладострастные ночи со всеми подробностями переживаний участников этой сексуальной трагедии.

Но Брюсов, видимо, не знал размышлений Достоевского, который в разгар либеральных реформ 1861 года, когда в прессе разгорелась полемика по поводу "Египетских ночей" и человеческих достоинств Клеопатры, высказался об одном из участников полемики: "Он называет "Египетские ночи" "фрагментом" и не видит в них полноты, — в этом самом полном, самом законченном произведении нашей поэзии!"