В час битвы завтра вспомни обо мне...

– Я сошел, когда мы выехали на более оживленную улицу и автобус остановился на светофоре. В автобусе уже не было ни одного пассажира – я успел заметить это, когда спускался по лестнице. Кондуктор наверняка даже внимания не обратил, что кто-то вышел не на остановке. Я быстро поймал такси и поехал в гостиницу. Пока я ехал, дождь кончился, ветер утих, а я протрезвел. Я поднялся к себе в номер. Никто ничего мне не передавал. Я включил телевизор и несколько минут смотрел, переключая каналы и ничего не понимая. Потом встал с кровати, подошел к окну, поднял раму и долго стоял, облокотившись на подоконник, не обращая внимания на холод. («Деан стоит у окна-гильотины и смотрит в темноту зимней лондонской ночи, смотрит на здания напротив или на окна – большей частью неосвещенные – его же гостиницы, на освещенное окно в комнатке под крышей, где чернокожая горничная раздевается после трудового дня, снимает наколку, туфли, чулки, фартук и униформу, а потом умывается и моет подмышки над раковиной. Он тоже видит полуодетую и полураздетую женщину, только, в отличие от меня, он не обнимал и не ласкал ее, он не имеет никакого отношения к этой женщине, которая перед тем, как лечь спать, моется по-британски скромно над скромным умывальником, какие стоят в британских комнатах, жителям которых приходится выходить в коридор, чтобы воспользоваться общей для всех обитателей этажа ванной. Деан не чувствует ее запаха (ее окно слишком высоко и далеко), но, возможно, знает этот запах, если уже встречался с ней в коридоре или на лестнице (роковые шаги!) накануне или в тот же самый день. В его комнате звонит телефон. Звонки взрывают ночную тишину и пугают полуодетую и полураздетую горничную, которая вдруг понимает, что кто-то может ее увидеть, быстро подходит к окну, поднимает раму и высовывается на несколько секунд, словно хочет убедиться, что, по крайней мере, к ней никто не лезет в окно, а потом опускает раму и аккуратно задергивает шторы: никто не должен видеть, как она сидит в изножье кровати, полуодетая и полураздетая: блузка снята через голову, рукава держатся на кистях рук – может быть, кто-то уже видел ее такой, пока она, ничего не подозревая, расчесывала волосы и напевала что-то непонятное, возможно, это был погребальный плач, словно она была молодая banshee, – напев усталой оклеветанной смерти, предсказывающей прошлое. Я не знаю так ли это было, я не уверен, там посмотрим, а скорее всего – никогда не узнаем. Мертвая Марта никогда не узнает, что происходило с ее мужем в Лондоне в ту ночь, когда она умирала рядом со мной: когда он вернется со своими подарками, она уже не сможет ни получить эти подарки, ни выслушать его рассказ – выслушать то, что он решит рассказать ей, – может быть, в его рассказе не было бы ни слова правды и он совсем не был бы похож на тот, который только что выслушал я. Призрак, который является ему, – это призрак другой женщины, она занимает его мысли, как Марта занимает мои, она не дает ему спокойно жить и спать. Его бедная жена и его бедная любовница поселились и смешались в нашем сознании (другого пристанища они не нашли), не желая примириться с тем, что им предстоит исчезнуть, стремясь воплотиться в единственном, что у них осталось, чтобы продлить свое существование, хотя от бесконечного повторения воспоминания о них тускнеют и блекнут. Его призрак (как и мой) – не из далекого прошлого, она не была кем-то из сильных мира сего, не была его врагом, она просто становится все менее реальной».) – Пока не зазвонил телефон, – сказал Деан, – и мне не сообщили эту новость. Прошло уже двадцать часов. Есть вещи, о которых нужно узнавать сразу, нельзя жить, не зная, что все изменилось. («Легко жить в блаженном неведении. Это наше естественное состояние, – снова подумал я, – и не стоит так страдать из-за этого: ты будешь продолжать слушать бритвенный голос Висенте, будешь по-прежнему встречаться с ним».)

– Я пойду. – Вот я это и произнес. Я уже произносил эти слова в этом доме, но я никогда не произносил последней фразы, я не говорил: «Я пошел».