В час дня, Ваше превосходительство

В ночь на 30 сентября в штаб Лукина доставили пленного обер-лейтенанта, как оказалось потом, командира роты. Допрашивал его заместитель начальника штаба полковник Маслов. До этого работники штаба видели разных немцев — самоуверенных, наглых, бравирующих своей храбростью, презрением к смерти и вовсе отказывающихся отвечать, и обыкновенных обывателей, одетых в военную форму, плачущих, охотно дающих любые показания; сытых, отворачивавшихся от банки с консервами и куска черного хлеба, и голодных, набрасывавшихся на еду; некурящих и тех, кто на допросе, судорожно глотая воздух, просил «айн сигарет».

Обер-лейтенант был в своем роде единственным экземпляром. Он вел себя на редкость деловито, говорил по-русски почти без акцента, рассказывал все обстоятельно, подробно. На вопрос, где он так хорошо изучил русский язык, обер-лейтенант ответил, что кроме русского он знает еще английский, французский и польский, хотел еще заняться итальянским, но помешала война. По поводу пленения он не выражал ни печали, ни радости.

— На войне случается всякое: одних убивают, других ранят, кому-то надо быть и в плену. В военном училище нам читали лекцию, в которой говорилось, что во всех войнах всегда были пленные.

Обер-лейтенант и вел себя, как на экзамене. Положил руки на колени, смотрел прямо в глаза полковнику Маслову.

— Что вы знаете о предстоящем наступлении?

— Наступление обязательно будет. Моя рота к нему полностью готова.

— Срок?

— Точно не скажу, но, по всей вероятности, не позднее первого или второго октября.

— Почему вы так думаете?

— Командир нашего батальона получил пакет с надписью: «Вскрыть первого октября».

Обер-лейтенант ответил на все вопросы, а когда они были исчерпаны, сам попросил разрешения задать вопрос.

— Скажите, какие самые сильные морозы в Якутске?

— Почему это вас интересует?

— Нас предупредили, что вы всех пленных отправляете в Якутск.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Маслов, — мы вас отправим ближе, в Москву.

Немец довольно улыбнулся и поблагодарил:

— Я вам очень признателен.

После того как немца увели, полковник Маслов сказал переводчику, который так и не потребовался:

— Вот это фрукт! Кто его взял?

— Рядовой Мартынов. Из ополченцев.

— Скажите, чтобы представили к награде. Сведения весьма ценные.

Когда на рассвете 2 октября противник начал сумасшедшую артиллерийскую подготовку, сопровождаемую воздушными налетами на ближние тылы армии, это ни для кого — ни для Лукина, ни для командиров дивизий и полков не было внезапным, неожиданным.

Наступления ждали, подготовились, насколько было можно подготовиться в то время.

Основной удар силами 3-й танковой армии Гота и пехотными дивизиями 9-й армии Штрауса противник нанес в направлении Канютино и Холм-Жирковский — в стык между 19-й и 30-й армиями. Превосходство противника обозначилось немедленно, оно было угрожающим.

Хотя связь с соседями справа и слева часто прерывалась, как и связь со штабом фронта, Лукин понимал, что у соседей положение не легче.

Сосед справа, командующий войсками 30-й армии генерал-майор Хоменко, сообщил, что против его четырех стрелковых дивизий, численно неполных, ослабленных при отходе, немцы ввели в действие двенадцать дивизий, из них три танковых и одну моторизованную.

Трудно было и у соседей слева — дивизий 16-й армии, — их обходили с юга танки Гудериана.

Как ни тяжело было войскам Лукина сдерживать немцев, все же 19-я армия на своем участке отбила все атаки.

Ночью Лукину стало известно о положении, сложившемся на Резервном фронте. Войска 4-й немецкой армии и танки армии Геппнера стремительно вышли на линию Мосальск — Спас-Деменск — Ельня. Можно было предполагать, что танки Геппнера от Спас-Деменска повернут на северо-восток, к Вязьме, чтобы западнее города соединиться с танками Гота.

Этот замысел немцев совершенно точно определился к утру, 4 октября над армией Лукина, над дивизиями 16-й и 20-й армий нависла угроза окружения. В такое же положение попала и 32-я армия Резервного фронта.

Пятого октября стояла отвратительная, мерзкая погода: дул холодный ветер, шел не то дождь со снегом, не то снег с дождем. В окопах, ходах сообщений под ногами хлюпала грязь.

Лукин на рассвете, по пути на командный пункт одной из своих дивизий, увидел, как худые, со втянутыми боками лошади с трудом тащили по вязкой дороге пушки — артдивизион перемещался на новую позицию. Молодой солдат в стеганке, в коротких, залепленных грязью сапогах шел перед лошадью задом и ласково просил: «Н-но, милая, ну еще, еще!»

Лукин глянул на батарейцев — мокрых, измученных, помогающих лошадям вытаскивать из густой грязи орудия, и горько подумал: «Эх, машин бы нам побольше, вездеходов…»

А дождь все шел и шел.

Лукин знал о потерях, понесенных армией за дни немецкого наступления. Он знал, сколько солдат и офицеров убито, сколько ранено. Когда ему докладывали об убитых, Лукин всегда слушал молча — он понимал, что война есть война, и человеческие жертвы неизбежны, и сам он не застрахован от смерти. И все же каждый раз, слушая доклад, он думал: все ли он как командующий сделал, чтобы убитых было меньше?