В час дня, Ваше превосходительство

Астафьев подозрительно посмотрел на меня:

— Видите ли, господин Никандров, в моих словах, очевидно, нет логики, но я был бы доволен, если бы господин Орлов смело подставил грудь под выстрелы. Я бы тогда поверил, что такие понятия, как честь, гордость, где-то еще остались. А так — скучно жить, господин Никандров. Хотя я понимаю, Орлов чем-то поможет вам и Власову…

Я до этого заметил, что Астафьев перестал в разговоре со мной называть Власова по имени-отчеству. Или просто «Власов», или «генерал».

— Я понимаю, — продолжал Астафьев, — цель оправдывает средства, но мне почему-то не хочется, чтобы средствами для достижения цели стало предательство своей Родины. — И с усмешкой закончил: — Разумеется, не имею в виду присутствующих.

Разговор принимал явно нежелательный оборот, и я поспешил внести ясность.

— А по-моему, Орлов поступил правильно, как настоящий русский патриот. Он понял, что освободительное движение, руководимое Андреем Андреевичем…

Как Астафьев на меня посмотрел!

— Передовицу из «Добровольца» излагаете?

Мне хотелось продолжить беседу, неожиданно открывшую новое в настроении поручика, но рисковать сейчас не было смысла, и я строго одернул Астафьева:

— Не знаю, как для вас, но для меня идеи, содержащиеся в «Добровольце», являются основополагающими, и я прошу вас не оскорблять моих чувств…

Астафьев пренебрежительно махнул рукой:

— А ну вас!.. Подвожу итог — ваш Орлов дерьмо. Я не верю ни одному его слову. Сегодня он продал одних, завтра с такой же легкостью по дешевке продаст других. Что вам еще надо, господин Никандров?

— У меня к вам больше вопросов нет.

— Честь имею…

Астафьев щелкнул каблуками, откозырял и ушел.

Что он за человек? Что в нем настоящее и что фальшивое? Привез от Белинберг девушку, похожую на мальчишку, говорят, языкатая, бойкая, поселил ее у себя в номере, даже днем с ней, а по вечерам они в «Медведе».

Я спохватился, что не спросил у поручика, куда отправили жену Орлова. Куда они ее запрятали?

И я пошел к себе составлять донесение в Центр. Кроме того, что операция с Орловым прошла благополучно, мне надо было сообщить о более важном: в Германии началась поголовная мобилизация населения от шестнадцати до шестидесяти лет в специальные части — фольксштурм.

Как ты мог, Алеша?!

В лифте Астафьев иронически сказал:

— Вам, господин Орлов, идет немецкая форма. Прямо ариец.

Алексей Иванович посмотрел в зеркало, ответил неопределенно:

— Ничего, привыкну…

Вот и пятый этаж, номер 527.

— Прошу, ваше благородие! — Астафьев гостеприимно распахнул дверь. — Извините, господин Орлов, за скромные апартаменты, ничего другого, к сожалению, нет. Берлин переполнен.

— Что вы! Здесь так уютно.

Орлов подошел к окну. От развалин на другой стороне улицы поднимался желтый дым.

— И пейзаж не из веселых, — продолжал оправдываться Астафьев. — Позавчера опять бомбили.

— Ради бога, не волнуйтесь, господин поручик. Мне здесь нравится.

— Я все-таки попытаюсь устроить вас поприличнее.

«Черта с два ты меня устроишь!» — думал Орлов, а вслух сказал:

— Дорогой поручик, право, не стоит на это тратить время.

Сел в низкое удобное кресло, вытянул ноги, расстегнул на мундире верхние пуговицы.

— Извините… Сейчас самое лучшее…

— Понял, справить новоселье.

Астафьев снял трубку, набрал три цифры.

— Совет на будущее. Не захотите спускаться в ресторан — наберите три раза по шесть и попадете к Ахметели. Жулик отчаянный, но исполнителен, как новый денщик… Ахметели! Это ты? Слушай, друг, пришли в пятьсот двадцать седьмой… Шустовского. Пошарь в своем чулане. И все сопроводительное… Карточки на алкоголь? Ты с ума сошел, Ахметели! В крайнем случае из запасов его превосходительства. Лимон? Не надо. Это монархизм. Закусывать коньяк лимоном придумал Николай Второй.

Астафьев положил трубку, сел.

— Сейчас пришлет. Шустовский — это по-нашему, то есть по-вашему, по-советски, армянский… Ахметели дерет за него, но зато хорош! Выпьем за то, что нашего полку прибыло, хотя, буду откровенен, в вашем бывшем качестве вы мне нравились больше.

— Не понимаю…

— Когда вы упорствовали и не соглашались… По закону противоположностей, очевидно. Я дерьмо и завидовал вашей стойкости. Я никто. Цветочная пыль, которую ветер занес на пустырь. У меня ни родины, ни семьи — потерянная личность. Знаете, кого мне больше всего жаль? Ваших друзей. Какой это для них удар! Самое страшное — это потерять веру в человека. Это ужасно… Мой папа сказал мне перед смертью: «Ты когда-нибудь вернешься на родину, в Россию. Запомни, когда бы это ни случилось, не бери с собой щепотки зла…» Он был смешной, мой отец. Убежал из России в 1917 году с перепугу, а потом никак не мог с этим примириться. Когда при нем плохо говорили о России, он бледнел…

— Извините, господин Астафьев, но я не понимаю, зачем вы все это мне говорите?

Астафьев замолчал.

«Здорово, сволочь, играет, — подумал Орлов. — В глазах тоска… Блестящий актер…»

В дверь постучали. Астафьев крикнул:

— Входите!

Вошел Трухин. Орлов вскочил, застегнул мундир.

Астафьев смущенно сказал: