В час, когда взойдет луна

Энеуш распределил шесть четырехчасовых вахт так, чтобы в каждой было по одному человеку, знающему морское дело, и по одному новичку. Послушной «Стрелой» в хорошую погоду могли, не напрягаясь, управлять двое. Мэй достался в напарники Кен. Сейчас он возился на кухне — оттуда тянуло, конечно же, картошкой — готовил обед себе, напарнице и тем, кто придет, сменившись с вахты. Кен — это всегда картошка. Как ни странно, он действительно её любил. И действительно умел готовить очень вкусно. А от однообразия спасала смена поваров.

Мэй вернулась к Энеушу, открыла тюбик и начала осторожными движениями смазывать покрасневшую горячую кожу.

Энеуш длинно выдохнул.

— Знаешь… ты лучше подмени меня на пять минут на штурвале. Я сам смажусь. А то впилимся прямо в стенку.

Мэй вытерла руки о джинсы и перехватила у него штурвал. Яхта смены рулевого не заметила — так и шла, как по ниточке.

— Какая ты красивая, когда вот так стоишь, — смазывая солнечные ожоги, Энеуш не сводил с нее глаз. — Я тебе сегодня уже говорил, что я тебя люблю?

— Два раза.

— Тогда для ровного счета — я люблю тебя, Мэй. Знаешь, нам всё-таки придется рискнуть. Я до самого больного места не достаю.

Они опять поменялись местами, и Мэй смазала последний сухой участок, открытый низким вырезом майки, — между лопаток.

— Ты уже обедала?

— Ещё нет.

— Тебе через сорок минут заступать. Сходи пообедай. Скажешь мне, с чем сегодня картошка.

Ей хотелось поцеловать его, но она удержалась. Даже волосы не взъерошила — ласкаться, в присутствии стриги на борту, не могла. Даже когда стрига спал.

Так что она просто кивнула и пошла на камбуз.

Малой перешел с Bonnie Boat на Dainty Davie — ага, это он воткнул в ухо «ракушку» и подпевает… Десперадо похрапывал в каюте — а стрига спал тихо. Как покойник. Бедняга Десперадо, не повезло с напарничком. И… вообще не повезло.

— Что у нас на обед? То есть, я хотела сказать — какая картошка у нас на обед?

Кен беспомощно улыбнулся и развел руками:

— Печёная.

Он приоткрыл дверцу гриля и показал серебристые шарики. На шпажках вертелись сосиски, уже румяные по краям разрезов.

…А дальше? — подумала она. Что будет дальше? Что будет, когда они убьют всех, кто должен быть убит? У Энеуша какие-то туманные планы, новая организация и все такое… Забавно было бы — они шестеро во главе подполья. Сложно представить. Скорее всего, нас убьют раньше.

Впервые её пугала смерть. Потерять Густава было тяжело. Потерять Энеуша… тяжело было даже думать.

Она не могла называть его Анджеем. Не вязалось к нему это имя. Вернее, Анджеем был тот худой мальчишка, замкнутый до того, что порой Мэй сомневалась — а не аутик ли он часом? Со временем, правда, выяснилось, что интеллектуальный столбняк накатывает на него лишь в её присутствии. В додзё он занимался как-то остервенело, выжимая из себя всё. А Ростбифа, похоже, боготворил.

А теперь он вырос, исполнился покоряющей рыцарственности, потерял Ростбифа и вроде бы нашел бога. В любом случае, это был не тот Анджей. Или — того Анджея она тогда не заметила?

Да нет, просто парни растут медленнее.

Костя вилкой снял со шпажки две сосиски.

— Угощайтесь, пани Витер.

— Вятрова, — поправила Мэй, добавляя к немудреной сервировке два свежих помидора.

Костя сел за стол не сразу — сначала перекрестил обед и пробормотал какую-то молитву.

— А почему не про себя? — вздёрнула брови Мэй. — Я всегда думала, что вера — интимное дело.

Она поддевала его не всерьез, и он это понял. Он вообще был славным парнем, с чувством юмора все в порядке.

Отрезав полкартошки, Костя щедро смазал срез сливочным маслом, посолил, отправил в рот, с чувством прожевал, а потом перегнулся к Мэй через стол и доверительно сказал:

— Работа такая. Я же вам всем, распиздяям, не кто-нибудь, а пастырь.

Мэй не удержалась, засмеялась.

— Какой ты пастырь… Я теперь знаю, почему ты шепотом молишься — чтобы мы не слышали, что ты там на самом деле бормочешь… Наверняка уже половину слов на непечатные заменил.

— Каков приход, таков и поп. Вы террористы — и я матерщинник. Всё, как положено.

— Да, — согласилась Мэй. Откусила картошку, прожевала. — …Костя, мне страшно.

Не то чтобы ей хотелось с ним откровенничать, но больше было не с кем. Не грузить же этим Энея перед операцией. Но на операции и она должна быть спокойна.

— Это хорошо. Это значит, что ты в своем уме.

— Ты не понял. Ты правду сказал, мы террористы. Мы ездим. Стреляем. Убиваем. И нас убивают. Ну вот приедем мы с Гамбург. Поговорим со старухой. Проверим, кто крыса — она или Билл. Я думаю, что Билл. Потом доберемся в Копенгаген, убьем Билла. Это так просто, как с Курасем, уже не пройдет, Билл знает дело — и он будет нас ждать. Потом мы начнем бегать по всей Европе от охотников из подполья, охотников из СБ и от бандитов. И в конце концов нас достанут. Мне не страшно умирать. Мне страшно, что я умру, — а в мире все останется как было. Варки будут жрать людей, люди будут прыгать перед ними на задних лапках и зарабатывать право не быть сожранными. Вот чего я боюсь, поп.