В час, когда взойдет луна

— Свобода, — вздохнул Эней. — Но… как бы это тебе сказать. Ей кажется, что я считаю себя чистеньким. А я — нет. Мне не стало лучше, Костя. Но она не верит. Если не стало — тогда зачем? А если бы стало… Ты знаешь, если бы мне полегчало, я бы, наверное, перестал исповедоваться. Я… только сейчас это понял, Костя, что… это было бы неправильно.

— Почему же… — медленно проговорил Костя. — Не всегда. Но насчёт себя и сейчас ты прав. Это было бы неправильно. Мы совершили дело паскудное, и забыть его, как не было или сказать, что так и надо — мы не можем. На то мы и люди, что не можем.

В паузу, которая возникла за этими его словами, поместились ещё две рюмки коньяка.

— Как… — наконец выдавил из себя Эней. — Как объяснить, что я её не презираю. Что не могу. И никакая она не «такая»… потому что «такой» — это как раз я… Это же я нас во все это втравил. И как еще зеркало от моей морды не треснуло…

— Кэп, мы не младенцы, — сказал Костя. — Пусть даже ты был не в себе — мы за тобой шли с открытыми глазами. И я, и она…

— Я не об этом, — Эней махнул рукой.

— Нет, ты именно об этом. И я об этом, и она об этом. Потому что одно дело — убить человека. И другое дело — хотеть убить.

— Я хотел её убить, — почти без голоса, на одном сипе сказал Эней. — Понимаешь? Не потому что дисциплина. И не потому, что не подчинилась. Просто если бы она… если бы я ей позволил… я бы не смог её больше любить. Вот бред… убил, чтобы не разлюбить… Но я же люблю её, Костя. Как я мог?

— Она тебе этого не может простить?

— Этого я себе не могу простить. И не хочу. Понимаешь?

— А то.

Плохо понимать других. Плохо. А еще хуже, разобравшись, увидеть, что тебя трясёт от того же самого. И что ты ни в пень не знаешь, что самому-то с этим делать.

— Ты не та инстанция, чтобы прощать или не прощать себя. Нет у тебя полномочий на это.

— А у кого?

— У того, перед кем ты виноват. И у того, перед кем вы оба виноваты. Знаешь… послушай-ка одну историю для общего развития. К вопросу о том, как жить дальше. Ты краешек её слышал, но насчёт самого главного не в курсе. Жил-был на свете мальчик Костя. Захотелось Косте мир посмотреть, себя показать — и чтоб за это ещё и заплатили. Пошёл мальчик Костя в армию, а по материальной части его Бог не обидел — и загремел Костя в морской десант. Аккурат семь годиков тому.

В глазах Энея что-то блеснуло.

— Ирландия?

— Она самая. Очередная «гуманитарная интервенция», но это-то не важно. Расскажу только о том, как я обратился.

Он налил еще сто грамм и выпил одним духом.

— Мы конвой вели, в Антрим. Погода — хуже некуда, метеорологи опять промахнулись, не скажешь, как. Дождь сплошной, и ветер. В общем, поддержка сверху запаздывает минут на пять, если не на десять, а беспилотники еще и чудят. А обстоятельства натурально партизанские — когда угодно, где угодно и что угодно. И с использованием чего попало. И пленных не берут, напрочь. И не разбирают — военный конвой или лекарства кому везёт. У нас никто не понимал ни рожна — сволочи, мы ж с вами не воюем. Если б воевали, мы бы весь ваш остров раскатали в тонкий блин — долго ли, умеючи. Но кто ж после Полуночи на такое пойдет? А эти как будто не знают… Мы для них не люди, а так — саранча. И вот после одной такой атаки мы прихватили пленного. Сами удивились. Оружия у него не было. Священник. Один из этих, из-за которых тут весь этот кавардак…

Костя повертел стакан в руке, но наливать не стал.

— Это было как сумасшествие какое-то. Я не думал, что с ребятами такое может сделаться. Сначала его просто трясли — объясни. Какого ж вы? А он «прости их, ибо не ведают». Я не понял сразу — мой английский, да тамошний выговор. А кто понял, те разозлились уже всерьез. Стоит он тут, кашицу свою несет, лицемер. А вокруг такое «прости», что дальше некуда уже. Невозможно было терпеть. Вот и двинули ему, чтобы он врать хотя бы перестал. А он за своё. И тут один… кретин выключил связь.

Костя посмотрел на неподвижное лицо Энея, вспомнил, что Игорь рассказывал про мотель и моторовцев.

— Стреляли по рукам, по ногам… Из трофейной пукалки старой, чтобы не сразу умер. А он, пока мог говорить, говорил — Боже, прости им, как простил своим… марана та, ребята, — говорил… Я в него не стрелял. Я мог бы одной пулей положить всему конец — но я… растерялся. Не испугался даже. Просто не понимал, что происходит, и как это могло случиться — здесь, сейчас, со мной, с ребятами… А они потом уговорили себя, что ничего не случилось. Даже во время разбирательства повторяли. Да, — кивнул Костя, — конечно разбирательство, а как же? Связь, она пропадать не должна. И гражданских вне боя убивать тоже нельзя, а уж тем более так. Люди от этого портятся. Наши вот испортились. В один голос почти — мол, какой же это человек? Фанатик. В него стреляют, а он… Если бы он нас хотя бы обматерил, а так — понятно, что оборотень. В общем, тех, кто бил и стрелял — под суд, остальным втык за нарушение инструкции. А мне как-то показалось, что не инструкцию я там нарушил… Не только инструкцию…

— И ты… перевёлся в санвойска.

— Сэр, так точно, сэр.