В чаше

Выглядели они ужасно. О, они не изменились. Мы даже отшлифовали их, так что они сверкали втрое сильнее, чем тогда в палатке, при свете огня. Но теперь мы воспринимали их как пожелтевшие гнилые обломки костей, какими они и были. Мы никому не рассказали, что же мы видели в пустыне Фаренгейта. Поверить это невозможно, а переживания наши были чисто субъективны. Ничего такого, что выдержало бы научный анализ. Вероятно, в этом мы так и останемся единственными. И что мы могли рассказать кому бы то ни было?

- А как ты думаешь, что произойдет? - спросил я.

Она пытливо взглянула на меня.

- Я думаю, ты и сам уже знаешь.

- Да. - Что бы они собой ни представляли, каким бы образом ни выживали и размножались, твердо мы знали одно: в радиусе ста километров от города им не выжить. Когда-то на том самом месте, где сидим мы, были лопающиеся камни. А люди расселяются. Еще одно доказательство того, что мы не узнаем, что разрушили.

Я не мог оставить камни у себя. Я ощущал себя вурдалаком. Я попытался отдать их Эмбер, но она тоже от них отказалась.

- А не следует ли нам кому-нибудь рассказать об этом? - спросила Эмбер.

- Ну, ясное дело. Расскажи всем, кому хочешь. Но не ожидай, что люди, до того как ты им что-то докажешь, станут ходить на цыпочках. А может быть, даже и после того.

- Ну, похоже на то, что я собираюсь провести еще несколько лет, расхаживая на цыпочках. Я понимаю, что просто не могу заставить себя топнуть ногой.

Я удивился.

- Почему? Ты же будешь на Марсе. Не думаю, что вибрация распространяется настолько далеко.

Она уставилась на меня.

- Что это значит?

Наступило краткое замешательство; а потом я обнаружил, что долго извиняюсь перед ней - а она смеется и говорит мне, какой же я мерзавец, а затем берет свои слова обратно и говорит, что так обмануть ее я могу всякий раз, когда захочу.

Это было недоразумение. Я честно полагал, что сказал ей о том, что, пока был слеп и глух, я передумал. Должно быть, это был сон, потому что она об этом не знала и считала, что мой ответ - окончательное "нет". Со времени взрыва она ни слова не сказала об удочерении.

- Я не могла заставить себя снова надоедать тебе с этим после того, что ты для меня сделал, - сказала она, задыхаясь от волнения. - Я тебе обязана многим; может быть, и жизнью. А когда ты только появился здесь, я бессовестно тебя использовала.

Я отрицал это и сказал ей, что думал: поскольку все само собой разумеется, она и не говорит об этом.

- А когда ты передумал? - спросила она.

Я подумал.

- Сначала я считал, что это произошло тогда, когда ты ухаживала за мной, пока я был таким беспомощным. А теперь я вспоминаю, когда. Это было вскоре после того, как я вышел из палатки, чтобы провести ночь на земле.

Ей нечего было на это сказать. Она лишь просияла. Я начал думать, какую же бумагу я буду подписывать, когда мы доберемся до Венусбурга: на удочерение, или брачный контракт?

Меня это не беспокоит. Такая неопределенность делает жизнь интересной. Мы поднялись, оставив кучу камней лежать на полу. И осторожными шагами поспешили на дирижабль.