В часу одиннадцатом

Он шел заснеженными переулками, добирался до метро на каком-то неуклюжем, промерзшем насквозь троллейбусе, и не испытывал горечи от потери. Он ничего не испытывал. В душе у него была пустота, а может быть, это было то бесстрастие, к которому стремились святые отцы, а также батюшка и Матвей Семенович, подумал он. Александр ничего не испытывал, потому что, как говорил отец Афанасий, все определилось, она сама выбрала свой путь.

Тогда, в тот вечер, он шел переулком под бледным светом перестроечных фонарей, закрываясь от потерянных во времени холодных ветров, от заблудившихся нечаянных попутчиков, с которыми ему было не по пути, сам потерявший свое время, шел и был уверен, что поступил правильно и другого пути у него нет. Каждый шаг его был полон отчаяния, и не было никого, кто бы остановил его и попросил закурить, или спросил бы, куда и зачем он идет, а может быть, он идет не туда, а может быть, он заблудился и стоит вернуться в свой исходный пункт и все начать сначала, потому что тогда еще было не поздно начать сначала.

Он вошел в метро и тут обнаружил, что кажется сам себе совсем не таким, каким был раньше. Он вдруг почувствовал, что стал ущербным, каким-то отчужденным от самого себя, потому что совершил нечто, что не должен был совершать. Он совершил что-то против самого себя, совершил во имя чего-то, а чего — наверное, во имя чего-то высшего, по крайней мере, так ему хотелось думать.

* * *

— Что ты скажешь сейчас на все это? — Скажу, говорит она, все стало очень просто: ты для меня в тот вечер умер окончательно, а до того — умирал понемногу. Я поняла, что ты не вернешься, но я уже решила, что это судьба. Я не была настолько духовным человеком, как ты, но что-то подсказало мне, что я своими силами уже ничего не могу изменить. Я решила, что постараюсь поскорее забыть тебя. Это будет самым лучшим выходом из моей ситуации, — ведь не я ушла, а ты, ушел на поиск чего-то лучшего, какой-то более высокой и более соответствующей твоей душе жизни…

* * *

Ему предстояло исполнить еще одно послушание: теперь уже не сарай и не забор, а тот самый дом, который Матвей и Николай собирались строить уже давно — дом православной общины, потому что община это и есть семья, и все в ней равны. Чтобы окончательно убедиться в том, что это надо делать, Александр поехал к отцу Афанасию на исповедь и за благословением.

Отца Афанасия к тому времени перевели из глухой деревни в город, где он успешно и энергично осваивал должность настоятеля одного из окраинных храмов. Вся многоукладность и самодостаточность его сельской жизни была перенесена в новый загородный дом, где так же, как прежде, кто-то хлопотал на кухне, кто-то занимался батюшкиным автомобилем, кто-то топил баню, которую батюшка посещал регулярно, кто-то разучивал тропари к вечернему богослужению. К вечеру набралось много народа, и за ужином началась беседа, в которой Александр надеялся услышать что-либо полезное для себя. Он узнал, что отец Афанасий на сей раз имеет большие планы: он намерен потребовать передачи верующим одного храма, в котором сейчас располагается юношеская библиотека. Об этом было много разговоров: уже была создана община из его же, отца Афанасия, духовных чад, и дело было только за договоренностью с местными властями. Местные власти, однако, передавать храм не торопились.

За обедом Александр снова сидел недалеко от батюшки — среди мужчин, которых на этот раз было еще меньше, и наблюдал, как работает батюшкин метод воспитания.

А батюшка прочитал фрагмент своего собственного поэтического творения, посвященного одному духовному чаду. “Радуйся, требуха вонючая, воспитанию не поддающаяся!” — провозгласил он, обращаясь к одной из помогавших ему женщин, про которую Александр сначала подумал: “Она служит, как мироносицы”.

Отец Афанасий рассказывал всем о том, какая она, “требуха”, ленивая, бестолковая, как она любит поесть и поспать. Сама “требуха” — маленькая пожилая женщина в платке — молчала, не выражая ни малейшего протеста или недовольства, продолжая разливать суп в эмалированные миски и передавать их сидящим за столом благодушным паломникам. Александр восхитился ее поведением, решив, что это и есть вершина смирения: такого обличения могут сподобиться только особо духовные, избранные батюшкой люди. Вечером отец Афанасий велел ей и еще одному помощнику чистить выгребную яму, а потом, не переодеваясь и не помыв рук, ехать в Москву. Это тоже было для смирения.

Только потом, спустя несколько лет, Александр узнал, что “требуха” — по другому батюшка ее никогда не называл — раньше работала в известном московском издательстве, закрывшемся, правда, вследствие политических и экономических перемен. Евгения Михайловна, как стоило бы ее называть, знала несколько языков, но, оставив работу, переехала на приход к отцу Афанасию. В ее московской квартире батюшка благословил жить разным людям, приезжавшим в столицу, и сам часто останавливался там.