В ЧЕСТИ И БЕСЧЕСТИИ

Бедная Китти ходит у графа беременной чуть ли не целый год. А сам Лев Толстой был просто помешан на своих собственных сердечных извивах. На персонажей внимания не хватало.

Мух жалел, а жену свою Софью уложил бы на рельсы и держал, пока поезд не подойдет. Сама бы она не бросилась, что бы там ни выкинул ее Левушка. И уж менее всех дам, которых граф познал обильно и разнообразно, Анна Каренина решилась бы броситься. Потому, во-первых, сын Сережа, во-вторых, за Вронского еще как поборолась бы, и плевать ей на общество, которое у Толстого «мир», а не перерыв между войнами. В-третьих, что самое главное, такая женщина - страстная, любящая всем своим естеством, никогда бы не увязала свой конец, даже если бы и подошла к нему, с грохочущим, лязгающим, в дыму и в масле - локомотивом, на который и смотреть-то страшно.

Тут система Станиславского подвела Льва Николаевича, наложившись на мрачные думы касательно Софьи. С рельсов и пьяного сцепщика начал драму, рельсами же и закончил. И «война» исчезла так же, как не появился «мир».

Вот и вспомнилось генералу, что опекаемый им некогда Грибоедов писал свое «Горе от ума» спустя всего десять лет после 1812-го. Миру и России он показал полковника Скалозуба, который «слова умного не выговорил сроду». Других типажей в русской армии Грибоедов не нашел, потому что не искал их. Что же, выходит, Скалозубы одолели Наполеона?..

Подумал так Липранди -и душу отяжелил предметом литературы: где же тут место Бородинскому полю?..

Под шепот старины болтливой

Едучи Тульским трактом, Иван Петрович неспешно о дороге и размышлял. Не Млечный Путь, но и не шлях чумацкий. Смирная слава российских дорог не упадала, потому что ниже канавы пасть ей уже некуда. Дорога как дорога. Легка она любая, когда тебя ждут. Граф Лев Николаевич встретил гостя, не чинясь, хотя и смущен был несколько. Генерал Липранди застал его за барской забавой - пасьянсы раскладывал его сиятельства.

- Сплю мало, - пояснил граф, - и оттого не могу работать. Делаю пасьянсы, читаю, думаю о боге. Давеча рассказы Агафьи Михайловны слушал. Слова не дает вставить. Сидите, говорит, слушайте и бороду расправляйте. Это хорошо. Рассказы ее о собаках и козах смешны, но как о людях заговорит - грустна. Везде страдания и зло, и привычка людей к тому, что так это и должно быть... Мою книгу, надеюсь, уже получили? Не спрашиваю, прочитана ли...

- Оттого и напросился в гости, что прочитал, - сказал Иван Петрович. - Не скрою, начало меня смутило, раздосадовало даже, зато потом - истинный восторг. Простите, граф, не подберу подходящего слова, для определения моих чувств.

- Может, и грубо пошита истина, но уж как шилось, - молвил Лев Николаевич. - Согласен, иронии надобно было, сарказму поболе в описании петербургских и московских салонов, ну да ведь начинаешь писать книгу одним человеком, заканчиваешь совсем уж почти другим. Раздвоение сознания от смешения жизни вымышленной с жизнью реальной, вы не находите?

- Точно так, ваше, сиятельство!..

- Я попрошу вас, давайте без этих «сиятельств», Иван Петрович, иначе я тоже принужден буду титуловать вас «превосходительством». Вы же превосходите меня во всем, что касается военного дела, а равно в иных исторических делах, коими я в последнее время весьма интересуюсь. Скажем, ваши следственные розыскания по делу Петрашевского и особо - роль Достоевского. Читал в журналах много всего, а понять затруднился. Как это вы с этим делом столь дотошно, столь изобретательно вами раскрытом, двум царям не угодили? Вы же, как я понял, и пострадали.

-Для меня, Лев Николаевич, дело Петрашевского было пагубно, оно положило предел всей моей службе и стало причиной совершенного разорения. Библиотеку вынужден был продать Генеральному штабу, да только обещанных трех тысяч три года пришлось ждать.

- Неужто так скверно все обернулось? Вы - человек государственный, славой и властью обделены не были...

- О, нет, граф! Слава обошла меня стороной, потому как все семьсот дел моих совершались в основном скрытно. Уж во всяком случае не публично, А власти в государственном ее значении, считайте, не было вовсе. Да, слушались люди, подчинялись как положено, но я сам порой требовал большего, чем они могли исполнить, тогда уж самому приходилось показывать, что и как надобно сделать.

- А на войне, когда приказ командира во главу угла ставится - умри, но выполни?