В дебрях Центральной Азии

Положение казалось безвыходным. Как будто оставалось сидеть на месте и ждать возвращения отсутствующих Ибрагима и сына Лобсына. И как пришлось пожалеть, что в этот раз у нас не было собачки Лобсына, которая так хорошо караулила и, конечно, разбудила бы нас своим лаем, поднятым при появлении воров. Но старая собачка издохла летом, а новая еще не была обучена.

– Что же, пойдем в палатку, попьем хоть холодного чая, - предложил я. - Буря как будто кончается, и скоро можно будет развести огонь и поставить еду. Сколько суток мы проспали, ничего не ели, не пили!

Мы вернулись в палатку и сели. Я протянул руку за чайником, но Лобсын придержал его и сказал: - Знаешь, Фома, я думаю, в наш чай было подмешано сонное питье, я спал как никогда, словно мертвый!

– Я тоже спал крепко, но приписал это песчаной буре, - сказал я. - Очир ничего не сказал, но он вообще отличался тем, что ночью спал как убитый и при дежурствах его всегда с трудом будили.

Я попробовал чай, потянув его из горлышка. Его оставалось уже немного: мы, видно, не раз пили его, просыпаясь во время бури. На вкус чай показался определенно противно сладким, а сахара мы, оставив половину чайника на ночь, не клали. Лобсын тоже попробовал и сказал: - Наверно, подмешано сонное. Вспомни тот раз, когда я гнался за ворами на реку Урунгу и потчевал их сонным ламским питьем, чтобы увести наших коней.

– Кто же мог подлить его, Фома? Не иначе как Ибрагим, который и угнал наших животных. А мой сын заметил и погнался за ним.

В это время Очир, увидевший белую бумажку, заткнутую под край втулки заднего шеста палатки, вытащил ее и подал мне. Я надел очки и, увидев на бумажке монгольские буквы, передал ее Лобсыну, так как разговорный монгольский язык знал отлично, но письмо разбирал с трудом. Лобсын же в монастыре был обучен монгольской грамоте и потом читал книжки у себя в юрте в долгие зимние вечера. Он развернул бумажку, прочитал ее один раз про себя, перечел ее еще раз и потом повторил мне.

– Вот, Фома, что написал тут мой сын: «Отец, мы с Ибрагимом уехали в Лхасу на богомолье, взяли ваших верблюдов и коней. Ты и Фома в Ние купите лошадей и поезжайте спокойно домой. Прощай!»

Я был поражен, а Лобсын сидел с бумажкой в руке и качал головой, как качают мальчики, заучивая громко молитвы в монастырях у лам.

– Этот Ибрагим мне сразу не понравился, - сказал, Наконец, Лобсын, - у него глаза воровские. Он подговорил моего сына. И в чайник подсыпал сонное, чтобы мы не проснулись.

Лобсын рассказал, что его сын последний год очень избаловался: мать ему слишком много позволяла, давала полную волю. Весной он без спроса уехал верхом в Дурбульджин к знакомым мальчикам китайской школы, в которой он раньше учился, и пропадал недели три; они там курили опиум, пили водку. Когда он вернулся домой, прокутив все деньги, которые взял тайком у матери, Лобсын его здорово побил, и мальчик ему сказал в слезах, что убежит совсем из дому.

– Это все, Фома, наши клады виноваты, мы жили хорошо, ни в чем не нуждались, мальчик долго оставался без моего надзора, мать его избаловала: один ведь он сын у нас, делал дома, что хотел.