В дебрях Центральной Азии (записки кладоискателя)

– Правду говоришь! Вот потому я и убежал из монастыря. Видел, как старшие ламы обижают учеников, заставляют работать на себя, а гэген ни во что не входит, ест, спит, молится и народ благословляет.

Позавтракали, оседлали коней и поехали дальше голой степью на юг, повернули между горами Уркашара и окончанием хребта Барлыка. По этому проходу невысокие горки разбросаны, Джельдыкара называются, это значит «чёрные, ветреные».

– Почему их так окрестили? – спрашиваю.

– Потому что зимой здесь по временам страшный ветер дует, Ибэ-ветер, холодный. От него весь снег на этих горках тает, и стоят они голые, чёрные. А рядом на Уркашаре и Барлыке снег лежит себе, белеет. Про Ибэ-ветер ты, наверно, слышал.

– Слышал рассказы. Говорят, что он дует не только здесь, но ещё сильнее за горами Барлык, в проходе, где озёра Алаколь и Эби-Нур лежат. Там, говорят, ни киргизы, ни калмыки не живут потому, что летом очень жарко, травы плохие, корма мало, а зимой Ибэ часто дует такой сильный, что устоять нельзя, завьюченных верблюдов уносит словно сухие кусты перекати-поле, а люди замерзают.

– И ещё говорят, – сказал Лобсын, – что на озере Алаколь есть остров с каменной горой, а в горе большая пещера. Из этой пещеры Ибэ-ветер со страшной силой вылетает. Однажды киргизы целым аулом собрались в тихий день, вход в эту пещеру заложили бычачьими шкурами и завалили камнями, чтобы Ибэ больше не вылетал оттуда. Очень надоел им этот Ибэ. Но пришло время, и Ибэ рассвирепел, вырвался, камни отбросил, шкуры разметал и дует по-прежнему.

– Ну, это уже басни! – говорю ему. – Мне консул как-то рассказал, что лет сорок назад какой-то учёный из России приехал, чтобы осмотреть эту пещеру на острове, про которую такие слухи ходят. И никакой пещеры в горе не оказалось, гора каменная сплошная. А Ибэ вовсе не с острова начинается, а дует по всей широкой долине от озера Эби-Нура. Это холодный воздух из Джунгарской пустыни по долине между горами Майли и Барлык с одной стороны и Алатау – с другой на север стекает в виде Ибэ.

– Здешний ветер называют Кулусутайский Ибэ, – пояснил Лобсын. – Из-за него в горах Джельды кочевники также не живут. Только у самого подножия Уркашара прячутся китайские заимки. Там и идёт зимняя дорога из Чугучака, чтобы путник, застигнутый Ибэ, мог укрыться от него. Только непонятно мне, почему люди от Ибэ замерзают, а снег тает.

– Потому что ветер хотя не морозный, но холодный и при своей силе пронизывает человека до костей; человек не замерзает, а коченеет, – пояснил я в свою очередь Лобсыну.

Часа два мы ехали по этому проходу чёрных ветреных горок, а затем выбрались в широкую долину, где трава стала выше и гуще.

– Это место называют Долон-Турген, – сказал Лобсын.

– Здесь зимние пастбища хорошие. Как только кончится Ибэ и сгонит снег со степи, сюда со всех окрестных улусов пригоняют скот кормиться.

– А я думал, что Ибэ дует всю зиму.

– Нет, он дует в холодные месяцы день, два, три, редко неделю, а потом несколько дней погода тихая.

Впереди уже выступал хребет Джаир в виде длинной почти ровной стены, далеко протянувшейся с востока на запад. Справа от нашей дороги вскоре показался длинный красный яр; вдоль его подножия серебрилась речка.

– Это Май-кабак, – пояснил Лобсын.

«Сальный откос», мысленно перевёл я и спросил, почему его назвали так.

– Не так давно здесь погибло целое стадо баранов. Они паслись в степи над этим яром. Налетел сильный буран, стадо бросилось по ветру вниз по откосу, завязло в глубоком снегу и замёрзло. Весной снег стаял, солнце пригрело трупы, из курдюков стало вытапливаться сало и пропитало всю землю. С тех пор и зовут это злополучное место Май-кабак.

– Что же, многие калмыки потеряли всех своих баранов и обнищали? – спросил я.

– Нет, стадо принадлежало богатому баю. Разве у рядового кочевника может быть столько баранов! А бай заставил своих пастухов, когда снег стаял на откосе, снять с дохлых баранов шкуры с шерстью и подобрать протухшее мясо, чтобы кормить своих собак.

По мере того как мы приближались к Джаиру по степи Долон-турген, его ровная стена начала распадаться на отроги, разделённые глубокими долинами. Мы спустились в одну из них. По дну струился чистый ручей; вдоль него росли кусты тала, черёмухи, боярки, кое-где тополя. Одна лужайка манила к себе для отдыха. Развели огонёк, повесили чайник; коней, немного выдержав, пустили пастись, а сами прилегли в тени переждать жаркие часы.

Потом поехали дальше вверх по этой долине. Местами она представляла ущелье между красно-лиловыми скалами. Одна скала походила на огромную голову с пустыми глазницами, из которых вылетела пара диких голубей. Дальше на склонах появился молодой лес, подъём стал круче, и долина превратилась в широкий плоский луг с хорошей травой и журчащим ручейком. Пологие склоны представляли хорошие пастбища. Это были джайляу – летовки.

Впереди несколько киргизов развьючивали верблюда. Женщины в белых колпаках ставили решётчатые основы кибитки (юрты). По склону уже рассыпалось стадо овец, несколько коров и лошадей. Кричали и бегали дети, лаяли собаки.