В диких условиях

В школе у МакКэндлесса были близкие отношения с парой представительниц противоположного пола, и Карина вспоминает, как однажды он напился и пытался посреди ночи затащить подругу в свою спальню (они так грохотали на лестнице, что Билли проснулась и отправила девушку домой). Но имеется очень мало свидетельств его сексуальной жизни в юном возрасте, и еще меньше — поводов считать, что он спал с женщинами после получения диплома (равно как и оснований думать, что он мог иметь сексуальную близость с мужчиной). Судя по всему, МакКэндлесса притягивали женщины, но по большей части или даже полностью он соблюдал целибат[28], словно монах.

Целомудрие и моральная чистота были качествами, о которых МакКэндлесс рассуждал часто и помногу. Так, одной из книг, найденных рядом с его останками, был сборник рассказов, включающий «Крейцерову сонату» Толстого, в которой ставший аскетом дворянин отвергает «плотскую любовь». Некоторые из подобных пассажей выделены и помечены звездочками, поля испещрены неразборчивыми записями МакКэндлесса. И в главе «Высшие законы» в «Уолдене» Торо, который тоже был найден в автобусе, МакКэндлесс обвел цитату: «Целомудрие есть цветение человека, и то, что зовется Гениальностью, Героизмом, Святостью и им подобным, — не что иное, как различные его плоды».

Мы, американцы, наэлектризованы сексом, одержимы им, пугаемся его. Когда здоровый человек, в особенности молодой, решает отвергнуть обольщения плоти, это шокирует нас. Мы смотрим на него искоса, исполненные подозрений.

Видимая сексуальная чистота МакКэндлесса, однако, органично вытекает из того склада характера, которым в нашей культуре принято восхищаться — по крайней мере, в лице его более известных носителей. Его равнодушие к сексу напоминает о знаменитых людях, единственной страстью которых была природа — Торо (всю жизнь остававшегося девственником), натуралиста Джона Мьюира, и это не говоря о тысячах тысяч менее известных паломников, неудачников и искателей приключений. Как и многие другие любители диких просторов, он был одержим иным стремлением, более мощным, чем похоть. Его страсть, в сущности, была слишком сильна, чтобы насытить ее общением с людьми. МаКэндлесс мог чувствовать соблазны, связанные с женщинами, но они бледнели по сравнению с возможностью единения с природой, со всей Вселенной. И поэтому его тянуло к северу, на Аляску.

МакКэндлесс заверил Вестерберга и Бору, что когда его северное путешествие закончится, он вернется в Южную Дакоту, по крайней мере, на всю осень. А там поглядим.

«У меня сложилось впечатление, что эскапада с Аляской должна была стать его последним большим приключением, — предполагает Вестерберг. — И он хотел в чем-то остепениться. Сказал, что напишет книгу о своих странствиях. Ему нравился Картэйдж. С его образованием никто и не думал, что он всю жизнь проведет на чертовом элеваторе. Но он действительно собирался ненадолго вернуться сюда, помочь нам и решить, что делать дальше».

Но весной все помыслы МакКэндлесса были сосредоточены на Аляске. Он не упускал ни единого случая поговорить о поездке. Разыскивал по всему городу опытных охотников и расспрашивал их, как выслеживать добычу, свежевать туши, коптить мясо. Бора отвезла его в К-март[29] в Митчелле, чтобы закупить остатки амуниции.

В середине апреля Вестербергу не хватало рабочих рук, и он попросил МакКэндлесса отложить отбытие на пару недель. МакКэндлесс не мог об этом и помыслить. «Когда Алекс что-то решал, с ним было бесполезно спорить, — жалуется Вестерберг. — Я даже предложил ему купить билет на самолет до Фербэнкса, что позволило бы ему поработать еще десять дней и все равно успеть на Аляску до конца апреля, но он ответил: „Нет, я хочу добраться до севера ст'oпом. Самолет — это нечестно. Он испортит мне всю поездку“».

За две ночи до отправления, Мэри Вестерберг, мать Уэйна, пригласила МакКэндлесса поужинать. «Мама не в восторге от моих подручных, — говорит Вестерберг, — И не горела желанием видеть Алекса. Но я продолжал доставать ее, говоря, что она должна познакомиться с этим парнишкой, так что, в конце концов, уломал. И они моментально поладили. Болтали без умолку пять часов».

«В нем было нечто восхитительное, — объясняет Мэри Вестерберг, сидя у полированного каштанового стола, за которым они ужинали тем вечером. — Алекс рассуждал более зрело, чем его сверстники. Что бы я ни сказала, он желал знать больше — что я имею в виду, почему считаю так, а не иначе. Он жадно учился. В отличие от многих, он жил по своим убеждениям.

Мы часами беседовали о книгах. Здесь, в Картэйдже, сложно найти людей, с которыми можно обсуждать книги. Он снова и снова говорил о Марке Твене. Черт возьми, мы прекрасно болтали, и я хотела, чтобы ночь длилась вечно. Очень надеялась снова увидеть его осенью. Не могу выбросить парня из головы. Его лицо и сейчас у меня перед глазами — он сидел в том же кресле, что и вы сейчас. Удивительно: я провела с ним лишь несколько часов, и как же меня затронула его смерть!»