В диких условиях

Мы подходим и обнаруживаем пересекающий ущелье стальной трос в два с половиной сантиметра толщиной, натянутый между четырех с половиной метровой вышкой с нашей стороны и каменным выступом на другом берегу, на расстоянии ста двадцати метров. Он был установлен в 1970 году, чтобы отслеживать сезонные колебания уровня Текланики. Гидрологи перебирались с берега на берег в алюминиевой корзине, подвешенной к тросу на шкивах. Из нее они спускали утяжеленную свинцом линейку для измерения глубины реки. Девять лет назад из-за проблем с финансированием станция была закрыта. Предполагалось, что корзина будет привязана цепью с замком к вышке на нашем берегу — со стороны шоссе. Однако когда мы поднялись на вышку, оказалось, что корзины там нет. Взглянув через реку, я вижу ее на противоположном берегу — со стороны автобуса.

Выяснилось, что местные охотники перерезали цепь, отвели корзину на противоположную сторону и закрепили там, чтобы посторонним было сложнее переправляться через Текланику на их угодья. Когда МакКэндлесс пытался выйти к шоссе год назад, корзина была там же. Если бы он знал об этом, одолеть реку было бы элементарно. Но, поскольку у него не было топографической карты, он не смог протянуть руку к своему близкому спасению.

Энди Горовиц, бегавший с МакКэндлессом в вудсонской команде по кроссу, считал, что Крис «родился не в том веке. Он жаждал больше приключений и свободы, чем современное общество может дать людям». На Аляске МакКэндлесс стремился бродить по земле, которой нет на картах. К 1992 году, увы, для географов больше не осталось белых пятен — ни на Аляске, ни в других уголках планеты. Но Крис, со своей отличающей его от остальных логикой, нашел изящное решение — он просто избавился от карты. В его собственному мозгу и более нигде, терра, таким образом, оставалась инкогнита.

Поскольку у него не было хорошей карты, трос над рекой тоже оставался инкогнито. Изучая грозное течение Текланики, МакКэндлесс, таким образом, ошибочно заключил, что достичь восточного берега невозможно. Решив, что путь к спасению отрезан, он вернулся к автобусу — вполне разумное действие с учетом незнания местности. Но почему он остался там и умер от голода? Почему в августе он вновь не попытался перейти реку, когда ее уровень понизился, и стала возможна безопасная переправа?

Озадаченный и обеспокоенный этими вопросами, я надеюсь, что ржавый каркас автобуса номер 142 прольет на это свет. Но чтобы его достигнуть, я должен переправиться через реку, причем алюминиевый вагончик привязан цепью на противоположном берегу.

Стоя на вышке, я пристегиваюсь к тросу горным карабином и начинаю подтягивать себя, перебирая руками — то, что альпинисты называют тирольским траверсом. Это оказалось более утомительным, чем я ожидал. Через двадцать минут, дотащившись, наконец, до противоположного берега, я ощущаю такую усталость, что едва могу поднять руку. Переведя дыхание, я карабкаюсь в корзину — прямоугольный алюминиевый вагончик шестьдесят сантиметров шириной и метр двадцать длиной, отстегиваю цепь и еду обратно, чтобы переправить своих спутников.

Трос заметно провис посередине, так что не успеваю я отцепиться от камня, как вагончик быстро разгоняется под тяжестью собственного веса и катится все быстрее и быстрее к нижней точке. Это была захватывающая поездка. Летя над речными порогами со скоростью пятьдесят километров в час, я невольно вскрикнул от страха, прежде чем осознал, что опасности нет, и взял себя в руки.

И вот все четверо — на западной стороне ущелья. Полчаса продирания сквозь стланик — и мы вновь на тропе Стэмпид. Шестнадцать километров, которые мы уже прошли от своих автомобилей к реке, были удобной, хорошо различимой утоптанной дорогой. Но последующие полтора десятка километров оказались совсем иными.

Поскольку весной и летом мало кто переправляется через Текланику, большую часть пути скрывают заросли. Сразу после реки тропа сворачивает на юго-запад, вдоль русла стремительного ручья. А поскольку бобры понастроили на нем своих плотин, путь проходит прямо через трехакровое стоячее озеро. Бобровые запруды никогда не бывают глубже, чем по грудь, но вода в них ледяная. Пока мы хлюпаем вперед, наши ноги баламутят ил, и со дна поднимаются отвратительные гнилые миазмы.

За верхним прудом тропа взбирается на холм, а перед тем, как снова углубиться в чащу, соединяется с извилистым, каменистым руслом ручья перед. Путь не слишком сложен, но напирающий с обеих сторон ольшаник навевает мрак и клаустрофобию. В липком зное колышутся тучи москитов. Раз в несколько минут их пронизывающее зудение заглушается отдаленным громом, прокатывающимся над тайгой от грозового фронта, затмевающего горизонт.

Колючий кустарник оставляет на моих щеках кровавые отметины. Попадаются кучки медвежьего помета, а однажды и свежие следы гризли — каждый в полтора раза длиннее моего ботинка, что заставляет меня изрядно нервничать. Ни у кого из нас нет ружья.

— Эй, Гриз! — кричу я, надеясь избежать случайного столкновения. — Эй, медведь! Мы просто идем мимо! Не сердись!