В дни Каракаллы

Однако центурионам кое-как удавалось сохранять дисциплину. По-прежнему, как и в дни Цезаря или Траяна, по раз навсегда заведенному обычаю, во время остановки на ночлег солдаты возводили рвы и валы, пока в огромных медных котлах готовилось солдатское варево – бобы с бараниной, крепко заправленные перцем и чесноком, или какое-нибудь другое, не менее соблазнительное после перехода блюдо. Легионеры знали, что не получат похлебки, пока не выполнят все положенные работы, и это поддерживало порядок и укрепляло воинский дух.

Как сего требует римский обычай, аквилейский лагерь представлял собою обширную прямоугольную площадь, крестообразно пересеченную двумя главными улицами, с четырьмя воротами для входа и выхода. На этом пространстве поставили множество полотняных шатров, размещенных с соблюдением известного плана. Поэтому каждая центурия занимала в лагере определенное место, и воины даже спросонья знали, куда им нужно бежать с оружием в руках в случае ночной тревоги, чтобы строиться в ряды. В точке пересечения улиц находилось сложенное из бурого кирпича здание претория, где помещались легионные орлы, а также походный алтарь для воскурений перед серебряными статуями императора.

В Аквилее стояли полные морской свежести зимние дни. Уже была произведена перекличка, но в тот вечер, вместо того чтобы подкрепиться сном перед завтрашней посадкой, так как выступление в порт было предусмотрено на заре, в час третьей стражи, долго не расходились с лагерного форума, в крайнем волнении обсуждая события. Мы несли с Маркионом по охапке соломы, чтобы устроить для себя удобное ночное ложе, так как первую ночь провели на мокрой земле. Вытягивая шеи из-за своей неудобной ноши, мы увидели на форуме толпу солдат и, полюбопытствовав, подошли поближе, чтобы послушать, о чем здесь говорят. Еще вчера в лагере с быстротой молнии распространился слух, будто бы легат получил огромные суммы для щедрой раздачи воинам. Но некоторые предполагали, что он задерживает выдачу по каким-то корыстолюбивым соображениям. Впоследствии все выяснилось. Деньги действительно были получены, однако со строжайшим приказом Макретиана выдавать их только на кораблях, чтобы римские воины, явившись в Сирию, не оказались там нищими и могли чистоганом расплачиваться с местным населением за покупаемые товары.

Я услышал, как незнакомый солдат, обросший волосами, в разорванной тунике, может быть, пострадавшей в какой-нибудь драке, взывал, стоя на повозке, к слушавшим его легионерам:

– Что же это такое, товарищи! Император присылает награду за наши тяжкие труды, а легат прячет денарии в банке или, может быть, даже отдает их в рост? Допустимо ли это?

Кто-то крикнул из толпы, окружавшей оратора:

– Центурионы говорят, что деньги будут выдавать на кораблях.

– На кораблях! К чему они мне на корабле, где нет ни таверн, ни виноторговцев, ни смазливых женщин! Пусть нам заплатят сейчас, чтобы мы могли провести в Аквилее несколько приятных часов. Что нас ждет на кораблях в зимнее время? Бури, невообразимая качка с блевотиной, опасность пойти ко дну! Так пусть мы хоть теперь поживем два или три дня в свое удовольствие…

– Верно! Верно! – раздались крики. – Ты хорошо это сказал! Мы тоже хотим пожить по-человечески, пусть платят нам немедленно!

Солдат спрыгнул с повозки, видимо, довольный успехом своего выступления, и вслед за ним на случайную эту трибуну забрался другой оратор. Мне показалось, что я уже видел его где-то, потом вспомнил, что мы разговаривали с ним у каменного моста на Саварнийской дороге. Это был маленький, носатый, черноволосый, крепконогий человек с живыми глазами, возможно, восточного происхождения, сириец или уроженец Каппадокии, но хорошо говоривший по-латыни. Звали его Амфилох. Рассказывали, что в прошлом он подвизался в качестве актера и обвинялся заглазно в каких-то преступлениях, хотя справедливость требует отметить, что такие слухи распространяли его враги: Амфилох был всегда готов к возмущению, и центурионы не любили его за острый язык.

– Вы – бараны! Чего вы добиваетесь? Получить денежную выдачу, чтобы пропить ее в первом попавшемся кабаке? А когда же вы подумаете о том, как изменить к лучшему свою судьбу? Вы служите двадцать пять лет и более, и ваши тела изувечены ранами. А я говорю вам, что надо облегчить участь всех, кто несет ярмо.

Волнующим души голосом, которому некогда рукоплескали зрители в театрах маленьких городов, Амфилох, привыкший выступать на подмостках, кричал мрачно слушавшим его воинам: