В дни Каракаллы

– Может быть, и Грациан Виктор или что-то в этом роде. Путешественник рассказывал мне, что далеко за Карпатами передвигаются многочисленные племена, теснят соседей в поисках пастбищ и удобной для хлебопашества земли. Эти люди считают, что римская пшеница лучше северного ячменя. Или бывает так, что где-то саранча пожирает посевы, песок пустынь заносит луга – и вот целые толпы варваров двигаются на нас, побуждаемые голодом. Ведь у них множество детей, а дети требуют пищи. Мой собеседник жил среди варваров и наблюдал их нравы, видел много любопытного. Удивительнее всего, что они собирают зерно в общественную житницу и все у них общее.

Вергилиан спросил:

– Твой путешественник не утверждал, что и жены у варваров общие?

– Нет, он, наоборот, рассказывал, что там никто не прикасается к чужой жене.

Вергилиан рассмеялся.

– Чему ты смеешься?

– Как тебе известно, у нас прикасаются главным образом к чужим.

Скрибоний с удовольствием ел мясо, яйца и пироги, а Вергилиан только пил вино. Он спросил опять, глядя на друга встревоженными глазами:

– Значит, настанет время и мы покинем мировую сцену, где с таким искусством разыгрывали в продолжение тысячи лет замечательную трагедию? Скрибоний перестал обсасывать жир на пальцах.

– Позволь спросить, Вергилиан: какую трагедию?

– В которой происходит борьба двух начал. Организующего разума и варварского хаоса.

– Вергилиан, ты рассмешил меня до слез! Во-первых, в Риме вообще уже не знают, что такое трагедия, а комедианты изощряют свое искусство в неприличных пантомимах. Для этого требуется не талант, а лишь красивые ноги. Эсхила ставят теперь только у парфян или где-нибудь в полуварварской Ольвии.

Скрибоний повернулся ко мне и спросил:

– В твоих прославленных Томах играют трагедии Эсхила?

Мне пришлось ответить отрицательно, и я даже покраснел, точно нес ответственность за упадок театра в нашем городе.

– Видишь, и там не играют… О чем я говорил? Да… Во-вторых, мой друг, то, что ты называешь организующим разумом, уже не имеет никакой другой цели, кроме сохранения существующего порядка. Но разве можно остановить неизбежное? А хаос, который так презирают эллины, может быть, таит в себе какие-нибудь новые семена.

– Но что будет, когда рухнет Рим?

Скрибоний брезгливо пожевал губами.

– Вероятно, ничего особенного не произойдет. Низринутся с грохотом некоторые здания, будут разрушены храмы? Ну что ж! Придут новые боги. Люди будут носить варварские одежды и, возможно, точно так же рассуждать о гибели духовных ценностей. Ты ведь сам рассказывал, что в Карнунте некоторые римляне уже надели кожаные штаны.

– Квинтилиан учил, как надо носить тогу, но ни слова не написал о штанах. Согласитесь, что без таких людей, как он, в мире победит дурной вкус.

– Не беспокойся об этом. Варвары довольно быстро переймут не только наши пороки, но и риторику.

– Завидую твоему спокойствию, Скрибоний.

– А что же мне остается делать, мой друг? Самое страшное уже случилось. Теперь люди обращаются за разрешением своих сомнений не к философам, а к проходимцам. Проще верить во что-нибудь, чем читать Лукреция. Хотя бы в воскресение мертвых. Как верят в это рабы твоего дядюшки, что трудятся на его землях. Это даже хорошо для него.

– Почему?

– Потому, что таким образом у них будет меньше желания стремиться к переменам в сей временной жизни. А это, как ты понимаешь, вполне в интересах сенатора и ему подобных. И потом, будем говорить откровенно, – мы с тобой не городские префекты. Согласись, что новый бог, обращающийся к обремененным, ближе рабам, чем раскрашенный Юпитер с его любовными историями. Видишь, это уже шаг к иной жизни.

– У христиан не только рабы, но и риторы.

– Им нужна поддержка образованных людей, чтобы состязаться с философами. Но они рассчитывают на миллионы бедняков и недовольных, вот в чем тайна их успеха.

Вергилиан сжимал пальцами ножку пустой чаши и некоторое время играл ею. Я знал, что он восхищался острым умом друга, перед проницательным взором которого, казалось, не существовало никаких преград. Предрассудки не стесняли разум Скрибония, и он мог спокойно взирать на течение событий и на перемены в мире. Это были даже не годы, не жизненный опыт, а особый дар мышления. Такие люди появляются, когда просвещение достигнет своего апогея и начинает уже клониться к упадку.

– Что же будет с нами? – вздохнул Вергилиан.

– Пока еще мы держим рабов в повиновении. Но только страхом. Лишь слепые не видят этого.

– Однако Сенека учил нас, что они – братья нам.

Скрибоний даже покрутил головой.

– Братья? У твоего Сенеки была чувствительная душа, и подобными словами о рабах он только успокаивал самого себя. Едва ли он заглядывал в эргастулы [4]. Но разве этот философ, который так пекся о спасении души, забывал о земных благах? Всем известно, что он оставил после смерти триста миллионов сестерциев, а в Британии его ростовщические проценты едва не были однажды причиной восстания.

– Это я знаю.

– А если знаешь, тем лучше для тебя.

Я с жадностью слушал Скрибония.

V