В дни революции

Целый день мы шли на север, затем повернули на восток, подошли к берегам Норвегии и вдоль очаровательных красивых фиордов пришли в Берген.

Только здесь, став на якорь, капитан объяснил нам причину такого крутого изменения курса.

Оказывается, что он получил телеграмму об объявлении германцами зоны блокады и беспощадной подводной войны; одновременно с этим он получил телеграмму о немедленном возвращении обратно в Америку до распоряжений. Мы были всего в двух днях пути от Норвегии и восьми – от Америки. Ему не улыбалось идти назад, и он правильно решил, взяв решение, равно как и судьбу парохода и пассажиров, на свою ответственность, – идти к Норвегии во чтобы-то ни стало. Этим и объясняется его манёвр. Взяв на север, он вышел за 62 градус северной широты, – границу зоны блокады, – и затем пошёл к нейтральным водам, чтобы вдоль берегов Норвегии безопасно спуститься к югу, к Бергену.

Как благодарны ему были все мы! Ведь, нам грозило возвращение в Америку и тоскливое ожидание времени, когда вновь восстановится сообщение, прерванное пока объявлением блокады.

Я никогда не забуду того восторга, с которым отнеслись к его рискованному и смелому решению все мы, пассажиры. А он, скромный, как всегда, быстро переоделся в костюм туриста и исчез с парохода, так что мы, уезжая на поезд, не могли даже и пожать ему руку на прощание и поблагодарить его за избавление от опасности и трогательную заботу его не внушить нам страха на эти последние дни путешествия.

Вспоминаю чудную дорогу по пути от Бергена в Христианию.

Я думал первоначально остановиться в Скандинавии на время, чтобы выяснить свои права на въезд в Россию: за время моей работы в пользу военнопленных вокруг моего имени департаментом полиции было создано столько легенд, что мне казалось рискованным ехать прямо в глухую пору реакции.

Но на пароходе вместе со мной ехало столько милых людей, были прекрасные товарищи, на которых можно было положиться, что я решил, не задерживаясь и отдав себя под наблюдение одного из ехавших, ехать прямо в Россию.

Я ожидал возможности ареста в Торнео, на границе, или в Белоострове. Я сообщил о моих предположениях молодому офицеру, которому и рассказал свои опасения, и просил, в случае чего, сообщить кому следует, дабы я не оказался для близких людей без вести пропавшим, что так обычно в условиях российской действительности.

Он понял меня. И надо было видеть с каким вниманием он на пограничных станциях следил за мной и тем, что происходило около меня. Я бесконечно благодарен ему, этому случайному моему знакомому, за участие в моей судьбе.

Промелькнули предо мной Норвегия и Швеция, как во сне. Проехал станции, где была для меня особая опасность, – Торнео и Белоостров, – проехал благополучно, и вот я в Петрограде, где с лишним три года тому назад сидел я в доме предварительного заключения и где мог бы опять очутиться, если бы не постарался исчезнуть из Питера поскорее, не заявляясь. Последующие события подтвердили правильность моих предположений и необходимость осторожности в Петрограде.

Не удалось мне достать билета в международном вагоне и прямом скором поезде с плацкартами на Киев и пришлось, чтобы не задерживаться, ехать с первым отходящим поездом медленного движения, с пересадками в нескольких местах. Но, пожалуй, пожалеть об этом не приходится, так как после трёх лет отсутствия из России и полной оторванности от её действительной жизни, мне было и приятно и полезно окунуться сразу в гущу жизни.

В вагоне второго класса, в том купе, которое рассчитано на восемь пассажиров, нас было не менее полутора десятков. И пассажиры были самые разнообразные. И офицеры, и солдаты, и их семьи, и рабочие, и купцы, – всё смешалось в одном калейдоскопе, и всё это жило одной общей жизнью в течение трёх дней, при постоянной смене. Приток и отлив пассажиров на больших станциях и в пунктах пересадок только разнообразил состав и усложнял сумму получаемых мною впечатлений.

Я сразу после трёхлетнего отсутствия окунулся в самую гущу русской жизни. О чём только мы не говорили? И о войне, и тягостях её, и о правительстве и его бестолковости, и о Распутине, и о героях и псевдо-героях настоящей войны, и о дороговизне жизни и тяжёлых условиях путешествия теперь. Я старался молчать и больше задавал вопросы для того, чтобы из уст обывателя узнать правду современной жизни. Ехал я долго, и утомительно было ехать, но я не пожалел о том, что не удалось поехать в чопорной компании пассажиров международного вагона, а пришлось путешествовать в пёстрой толпе подлинной России. Сразу Россия во всей её беспорядочности современной жизни предстала предо мной в стонах обывателей разных положений, различных настроений.

Наконец, я в Киеве. 15 февраля я вышел из вагона.

«Опять на родине. Опять в родном мне и близком сердцу моему Киеве, с которым связан я пятьюдесятью годами жизни, и из которого, если я уезжал на время, то всегда оставлял там кусочек своего сердца!»