В дни торжества сатаны

Мне стоило огромного усилия, чтобы не улыбнуться при виде того каменного безразличья, с которым Джефферсон выслушал мое распоряжение.

— Эта молодая леди и этот джентльмен будут жить в моем доме. Они займут партер. Я проведу гостей в их комнаты, а вы принесете мое белье и один из костюмов. Джентльмену необходимо переодеться.

— Слушаю, сэр. Прикажете Гопкинсу приготовить для леди и джентльмена горячий завтрак и пунш?

— Да. И как можно скорее.

Милостивые государи! Что вы там не говорите, а приятно иметь понятливого и корректного слугу.

И все же, хотя у меня нет никаких конкретных данных, я чувствую, что Джефферсон недоволен. Я достаточно хорошо знаю его для того, чтобы думать так. Сначала у меня мелькнула мысль, что это недовольство порождено излишней работой, вызванной поселением в доме двух новых обитателей. Но я сейчас же убедился, что догадка моя несправедлива: Джефферсон никогда не был лентяем.

Что же ему пришлось не по вкусу?

Впрочем, не все ли мне равно, что думает Джефферсон? И даже все обитатели острова? Подданные всегда думают о своих монархах только дурное. Это аксиома.

Итак, мисс Мэри и ее брат поселились в моем доме. Девушка уже на другой день совершенно оправилась от пережитого ею ужасного потрясения. Заботы добрейшей миссис Стивенс, в изобилии снабдившей красивую эмигрантку платьями и необходимыми вещами из своего богатейшего гардероба, окончательно вернули моей гостье ее, по-видимому, всегда жизнерадостное настроение.

Миссис Стивенс, молодая еще и очень привлекательная дама, была вне себя от восторга. В числе немногих находившихся на острове женщин, она была единственной, принадлежавшей к нашему кругу. Остальные были женами простых людей и, конечно, между ними и миссис Стивенс лежала целая пропасть.

— Я так рада, так рада, — говорила мне эта милая женщина. — По крайней мере, есть с кем поговорить и отвести душу. А вы рады, мистер Гарвей?

Помню, тогда я ответил нечто настолько неопределенное, что, кажется, даже огорчил мою добрейшую собеседницу. Тогда, в первые дни пребывания на острове моих гостей, я по совести не мог сказать, доволен ли я их появлением на моем жизненном пути. Даже нет — могу сказать определенно: скорее я был недоволен.

Я закоренелый холостяк и, как у всякого холостяка, у меня бесчисленное количество разнообразнейших и странных привычек!.. Вторжение в мой дом женщины, да еще такой молодой и красивой, естественно, не могло не нарушить этих привычек. Роль любезного хозяина далеко не всегда бывает приятным занятием. Раньше я делал, что хотел и проводил время, как мне было угодно. Теперь же мне приходилось очень часто делать то, что как раз не совпадало в данный момент с моими желаниями.

Я хотел сидеть в моем «подвале» в удобном кресле и читать книгу — меня звали гулять; я хотел, взобравшись на вершину горного кряжа, лежать в густой тени гигантского эвкалипта, лениво смотреть на бирюзовое море или сквозь дрему слушать тысячеголосое щебетание птичек, — а меня влекли кататься на моторной лодке; мне хотелось, сидя с друзьями в моей прохладной и уютной столовой, пить виски или тянуть через соломинку крепкий ледяной шерри, а меня заставляли играть в бридж или покер.

Словом, я, к желаниям и даже капризам которого применялось течение всей жизни на острове, вдруг к крайнему своему изумлению убедился, что я больше не хозяин своего времени и своих поступков.

И что самое удивительное — это то, что я, во все дни своего земного странствования ставивший превыше всех благ право независимости действий, желаний и намерений, я, который привык повелевать целым континентом — не чувствовал пока никаких неприятных последствий от подчинения своей воли воле другого существа.

Милостивые государи! Я вижу, как ваши губы складываются в насмешливую улыбку. Я слышу, как вы с веселым пренебрежением говорите: любезный сэр — можете не продолжать. Мы уже знаем, в чем дело. Да, знаем и мы ждали такого конца. Вы просто влюбились в красивую мисс Мэри. Не так ли?

Увы, — я должен вас огорчить, милостивые государи. Мне очень неприятно делать это, но поступить иначе я не могу. Я должен разочаровать вас: бывший президент Синдиката трестов и не думал влюбляться. Да, и не думал. И по очень простой причине: любовь так же мало знакома его сердцу, как голому полинезийцу астрономические выкладки и вычисления. И еще потому, что Джон Гарвей давно уже вычеркнул из своей жизни женщин, хотя бы они были в миллион раз прекраснее и обольстительнее, чем мисс Мэри. Почему — хотите вы знать? Очень просто: потому что, если человек начинен золотом, как мешок крупой, то водопад женской любви обрушивается не на него, а на его начинку. А это, смею вас уверить, совершенно неинтересно.

Нет, нет — не говорите мне об исключениях. В моей жизни было тридцать восемь разочарований и ни одного исключения. В этом отношении позвольте мне больше верить самому себе, чем всем психологам любви.