В добрый час

Председателя колхоза она встретила у его двора. Максим стоял возле землянки и смотрел на свой недостроенный дом. На чистых, тесаных бревнах стен янтарем светились редкие сучки, залитые смолой. Над белой, словно только что тщательно вымытой гонтовой крышей попискивал, поворачиваясь под дуновением ветра, жестяной флюгерок. Слепо глядели в солнечный день пустые проемы окон. Оттого, что два из окон, выходивших на улицу, уже готовы были принять рамы, а в третьем сиротливо торчал только один подоконник, да и тот не совсем ещё подогнанный, как-то особенно чувствовалась несообразность того, что в доме не слышно было стука топоров, голосов рабочих. Кругом в беспорядке валялись бревна, доски, шелевка. Сильно пахло сосной.

Максим стоял, засунув руки в карманы, жмурясь от солнца, и сосал трубку, которая, должно быть, давно уже погасла.

Маша понимала его чувства, и ей стало его жаль.

«Надо ему сказать, что напрасно он разогнал рабочих. Никто ему за дом дурного слова не сказал бы… А вот что к Шаройке наведывается… А в колхозе до поздней осени работы хватит. Так неужто же председателю колхоза из-за этого жить в землянке? Надо будет на правлении поговорить…»

Увидев Машу, Лесковец вынул изо рта трубку и выбил её о голенище. Приветливо улыбнулся.

— Как дела, Маша?

— Кончаем картошку.

— Кончаем?

— Завтра думаю закончить.

— Завтра? — Он искренне удивился. — Шутишь?

— А ты иди погляди сам.

— Молодчина! Никогда не думал, что у тебя такие организаторские способности. — Он только сейчас заметил, что она в новом платье, и внимательно разглядывал её с головы до ног.

Маше даже стало неловко, и она сама невольно взглянула на свои ноги.

— А ты молодеешь.

— А чего мне стареть? — Ей стало весело, и она не сдержала улыбки.

— Да… — Он вздохнул, на лбу у него собрались мелкие морщинки. — Да… А вообще стареем, Маша. Черт его знает, как жизнь летит. Прямо не угонишься…

«Что правда, то правда», — подумала Маша.

— Не можешь всего охватить, делаешь глупости, а потом, — он на мгновение заколебался — говорить ли это последнее слово? — каешься…

Это был шаг к примирению. Но у Маши даже не дрогнуло сердце, только на светлую её радость точно упала тень — в душе снова зашевелились боль и обида за все, что она из-за него пережила.

«Не ты ли это снова мать подсылал?» — подумала она, но тут же отогнала эту мысль: не могла она подозревать в хитрости Сынклету Лукиничну, старуха сказала бы ей правду, как в тот раз, когда её послали от Шаройки. Чтобы не отвечать на главное, Маша задумчиво повторила его слова:

— Жизнь летит. Верно. — И как бы спохватившись, добавила: — Но отстают от жизни только слабые.

Продолжить разговор им помешал Шаройка. Он появился неожиданно. Он всегда появлялся неожиданно, и у Маши уже выработался своеобразный рефлекс на его появление — ощущение настороженности, предчувствие какой-нибудь неприятности.

Шаройка поздоровался и вытер ладонью пот со лба и шеи; у него был такой вид, будто он только что пробежал несколько километров.

— Ну, брат, не люди, а нехристи… Хоть кол на голове теши! Все утро из хаты в хату бегаю, что твой почтальон. Просто разбаловался народ: до восьми спят, до десяти завтракают. Опять Акулька ещё только блинцы печет, — должно, до обеда будет печь топиться.

Максим покраснел, гневно сверкнул глазами и решительно сунул в карман трубку, которую начал было набивать.

— Я ей помогу вытопить! — И двинулся на улицу.

— Максим! — Маша окликнула его таким суровым голосом, что он невольно остановился и, обернувшись, встретил её ещё более суровый взгляд, в котором были осуждение и укор. — Шаройка сводит старые счеты и толкает тебя на глупости. Стыдись!

Она знала, что он может сделать. Был уже один такой случай, когда он, зайдя в хату к хозяйке, которая поздно завозилась у печи, схватил ведро и залил огонь.

Об этом случае, с разными добавлениями, долго рассказывали, подсмеивались. Но у Маши он вызвал не смех, а чувство боли, обиды за человека.

— Э-эх, Марья Павловна, — не произнес, а как-то проскрипел Шаройка.

Тогда и Максим, который было на мгновение растерялся, пришел в себя.

— Ты мне не указывай!

— Вспомни о Гаврилихе! Если ты ещё раз сделаешь такую глупость, я первая….

Маша не окончила, но по голосу и по выражению лица Максим очень хорошо понял, что она тогда сделает, и остановился: переступил с ноги на ногу, сильным, ударом отбросил пустую банку из-под консервов, вытащил из кармана трубку, оглянулся и, потупив глаза, сел на березовую колоду у окна землянки.

Минуту тянулось неловкое молчание. Потом Шаройка тяжело вздохнул.

— Эх, работка, работка, чтоб ей добра не было… От темна дотемна, как тот маятник, ей-богу, как маятник, во все стороны… А в благодарность…

— Какая работа, такая и благодарность. — Маша с ненавистью смотрела на него, никогда ещё она так не возмущалась Шаройкой, как в этот раз. Она еле сдерживалась, чтобы не высказать ему всего, что она о нем думает, что говорят о нем женщины в поле.

Максим решительно постучал трубкой о колоду и командирским голосом приказал:

— Товарищ Кацуба! Передашь сегодня Верблюда, Ясного, Чайку в бригаду Шаройки.