В доме Шиллинга (дореволюционная орфография)

Наступилъ 1868 годъ. За эти восемь лѣтъ произошло много важныхъ событій въ двухъ частяхъ свѣта; много крови пролито въ Шлезвигъ-Голштиніи [10] и Богеміи [11], а въ Соединенныхъ Штатахъ въ продолженіе четырехъ лѣтъ бушевала ожесточенная война [12], которой разрѣшились ненависть расъ и многолѣтній раздоръ между земледѣльцами и плантаторами. Эти восемь лѣтъ были роковыми для милліоновъ людей, а также для отверженнаго, который въ прекрасный іюньскій день покинулъ свое нѣмецкое отечество и отправился съ горячо любимой невѣстой за море къ своему вновь найденному отцу; роковыми были они и для дома Шиллинга, глава котораго старый баронъ Крафтъ послѣ вторичнаго удара закрылъ навсегда свои веселые глаза, вслѣдствіе чего великолѣпный домъ съ колоннами стоялъ часто осиротѣлымъ и покинутымъ; только монастырское помѣстье, казалось, осталось неприкосновеннымъ; перемѣны обошли его, какъ будто оно въ своей замкнутости лежало въ сторонѣ отъ пути.

И теперь, по вечерамъ въ тотъ же часъ, какъ и прежде, скрипѣла боковая калитка, и люди приходили за хорошимъ неразбавленнымъ „монастырскимъ“ молокомъ. Во дворѣ суетились тѣ же работники и поденщики и отправлялись съ боронами, плугами и топорами въ поля и лѣса обширныхъ вольфрамовскихъ владѣній, въ большія ворота въѣзжали воза съ хлѣбомъ и дровами – все по старымъ обычаямъ безо всякихъ измѣненій. Ни въ курятникъ, ни на голубятню не допускались новыя породы. По мнѣнію окрестныхъ жителей все было того же вида и цвѣта и такъ же неизмѣнно, какъ старая безцвѣтная куртка совѣтника, какъ гордая осанка и холодное суровое лицо маіорши. Но они должны были согласиться, что плечи съ гордо сидящей на нихъ головой похудѣли, что въ темныхъ волосахъ появилась сѣдина и что энергія и быстрота движеній значительно уменьшились.

Если что и поражало въ монастырскомъ помѣстьѣ, такъ это дикій мальчикъ, который часто порывисто отворялъ скрипучую калитку и, выскакивая на улицу, пугалъ гуляющихъ. Онъ часто также стоялъ въ открытыхъ воротахъ и билъ кнутомъ проходившихъ мимо дѣтей, дергалъ за платья гуляющихъ дамъ, наступалъ имъ на шлейфы и наставлялъ длинные носы. Когда онъ вбѣгалъ во дворъ, вся домашняя птица съ крикомъ разбѣгалась по всѣмъ угламъ, злая цепная собака, поджавъ хвостъ, забиралась въ свою конуру, и даже грубая служанка сторонилась отъ него, такъ какъ никто не былъ застрахованъ отъ постоянно мелькавшаго въ рукахъ Вита бича.

Поздно родившемуся потомку Вольфрамовъ ничего не досталось отъ предковъ земледѣльцевъ: ни здороваго мозга, ни крѣпкаго тѣлосложенія, – онъ былъ нервно раздражителенъ и склоненъ къ припадкамъ.

До одиннадцати мѣсяцевъ его пеленали, а потомъ потребовались дорогія укрѣпляющія средства, чтобы поставить его на сухія паукообразныя ноги. И до сихъ поръ онѣ еще были невѣроятно тонки и худы; небольшое смуглое лицо между торчащими врозь ушами было угловато, необычайно густые и низко спускавшіеся на лобъ, какъ у совѣтника, волосы, щетиной торчали на его узкой головѣ. Но Витъ былъ очень высокій мальчикъ, онъ былъ не по лѣтамъ длиненъ и очень гибокъ. Онъ лазилъ какъ обезьяна по винограднымъ шпалерамъ и заднимъ строеніямъ и бѣгалъ по крышамъ и узкимъ карнизамъ. Никакая лѣстница не была для него слишкомъ крута, никакой уголъ не былъ слишкомъ теменъ; онъ заползалъ въ слуховыя окна чердаковъ и амбаровъ, отыскивалъ, какъ хорекъ, птичья гнѣзда и выпивалъ яйца. Онъ зналъ что всѣ его боятся, такъ какъ и умственно онъ былъ развитъ выше своихъ лѣтъ, – и это дѣлало его истиннымъ бичемъ, – своими приказами онъ весь домъ держалъ въ страхѣ.