В дороге

К вечеру Виктор и капитан добрались до стойбища, где должен был находиться беглец, но его там не оказалось. Пастух, прокуренный, худой, беззубый старик тоф, прошамкал:

– Никакой Мишка не ходила тута.

И снова удивительное произошло с капитаном: уже не глубоко в нем, а совершенно близко, на поверхности жило чувство – чувство удовлетворения, что не застали Михаила, что не надо будет лишать его свободы.

Виктор сказал, вздохнув:

– Братка, видать, где-нибудь поблизости прячется. Не беспокойтесь, товарищ капитан, мы его обязательно найдем. Но скоро ночь – повременим до утра.

Капитан молча качнул головой, ушел в чум, завалился на жесткие, кисловато-прелые оленьи шкуры. Возле уха звенели комары, в костре тлели угли, пощелкивая и вздыхая. Потом капитан с Виктором похлебал жирного наваристого бульона, погрыз кусок оленины, но аппетита не было. С головой укрылся мягкой медвежьей шкурой, однако сон не приходил. За всю ночь так и не уснул толком. Костерок в чуме погас. Виктор спал, и старик пастух тихонько посапывал. Капитан вышел из чума.

Стояла глубокая тишина на земле и в небе, только сонно и вяло фыркали за кустами олени, которые спят, как и спят оцепеневшие до последнего своего листика или хвоинки деревья, под которыми они приютились. Где-то очень далеко, наверное, за той высокой скалой, тревожно угугукнула птица, но тишина снова пропитала собой округу. Небо было черным, сгущенным, но у маковки сопки, похожей на шлем, виднелась огнисто-белая полоска, и капитан Пономарев не сразу догадался, что светила тонкая, узкая луна. Звезд негусто, они иногда вспыхивают, как бы вылетая из-под крадущихся по небу черных облаков. В нескольких километрах находилась быстрая, бурлящая река. Капитан не слышал реки, когда вышел из чума, но вскоре уловил ее далекий, придавленный тьмой шум. Терпко пахло увядавшей листвой и травой. Скоро наступит осень. Капитану было грустно; ему казалось, что какая-то сила выбивает его из привычной жизни, устоявшихся представлений, привычек. Почему нарастает в груди томление, которого он никак не мог отогнать? Почему так настойчиво ему вспоминается заброшенная людьми дорога?

Начиналось утро, исподволь светало; месяц нырнул за скалистый горб сопки; на востоке несмело, серовато забелели облака. На снежные головы гольцов и скал легли первые солнечные паутины света нового дня. Капитан закурил, подошел к стаду оленей, которых было просто тьма на пастбище. Они лежали кучками. Забеспокоились, завидя чужака, стали потряхивать чуткими ушами, вытягивать шеи, ловя сырыми трепетными ноздрями какие-то запахи. Капитан Пономарев погладил жесткую, росную спину оленя, на котором добирался в стойбище. Олень вздрогнул, вскочил с мягкого мха и, не взглянув на человека, величаво медленно отошел за соседнюю ель.

– Экий ты дуралей, – сказал капитан с нежностью. – Рассердился, что разбудил?

Олени стали приподыматься, вертеть рогатыми головами и коситься на непрошеного гостя блестящими перламутровыми глазами.

Он опустился на корягу и долго сидел на ней, размышляя о совершенно невероятном для себя – о том, чтобы навсегда поселиться в приглянувшейся ему Говоруше, никогда никем не командовать, а тихо, трудолюбиво жить. Просто жить.

К нему подошел Виктор и примостился рядышком. Закурил. Они долго молчали, потому что невозможно и незачем было говорить, – всходило солнце. Оно как-то неожиданно, будто зверь, появилось в ущелье между двумя крутыми скалами, ударило в глаза яркими красными брызгами лучей – показалось, что бруснику раздавили в кулаке и прыснули в лица. Роса стала рдяно переливаться на каждом листе, на траве и хвое. Олени повернули головы к солнцу; трубно, властно заревел бык-вожак, высоко вскинув голову с ветвями толстых, мощных рогов. Стадо забеспокоилось и, погоняемое пастухом и ведомое своим величавым вожаком, тронулось в путь – к свежему, еще не топтаному ягелю к лысоватой сопке за рекой; но к вечеру олени вернутся.

– Пойдемте, товарищ капитан, поищем Мишку, – тихо сказал Виктор. – Он, наверное, недалеко.

Капитан качнул головой так, будто уронил ее. Оба молчали. Шумно, с клацаньем раздвоенных копыт медленно удалялось стадо. Оно шло широким лавинным потоком. За отбившимися оленями гонялись прыгучие, резвые, веселые лайки. Солнце сияло в прощелине двух больших глыб, которые венчали сопку рогами. Сияние нарастало, и вскоре солнце буквально шквально горело, изливая на олений поток свой – красный, густой, первозданно-дикий, настораживающий человека. Стадо удалялось и утопало в солнце, и олени, представлялось, превращались в свет, улетучивались к сизым, с рыжими подпалинами облакам.

– Виктор, со мной сейчас такое творится, что я могу наговорить глупостей, – сказал капитан что-то совершенно непривычное для себя. Его тихий голос слегка дрожал. – Я не знаю, зачем скажу, может, оно лишнее, глупое и даже нелепое: мне, понимаешь ли, жалко себя. Впервые в жизни. Ты только не смейся.

– Что вы, товарищ капитан.

– Не к лицу мне такие речи, а вот надо же – докатился…

– Я вас понимаю…

– Ничего ты не понимаешь – еще молод и не хватанул в жизни с мое.