В двух километрах от Счастья

Этот длинный и узкий, как коридор или кладовка, Валин кабинет! Он особенный, единственный в редакции. На всех других дверях таблички: «Отдел науки», или «Зам. ответ. секретаря», или «Член редколлегии, редактор по отделу комсомольской жизни П. В. Суляев», или красная с золотом доска: «Главный редактор В. М. Корнюшкин. Прием с 14 ч. до 16 ч.», а на Валиной двери написано просто: «В. Гринев» — все, и достаточно, и больше ничего не требуется.

Но надо работать! Какое там письмо следующее? Так: «Я молодой специалист. Окончив МИСИ, вскоре женился на одной девушке, с которой придется расходиться…» Так… «…тащит меня или на концерт, или на танцы, и хотя, безусловно, духовная жизнь человеку нужна, но ведь это надо делать в свободное время». О-ох! Так… Следующее: «Дорогая редакция! Я хочу описать мое счастье, которое вдруг так неожиданно пришло, почти что на голом месте, в командировке…»

Часа в четыре затрезвонил телефон, Кира подняла трубку и шепнула, прикрыв ладонью мембрану:

— Томка… Твой… Неженатый…

Валя сказал, что вот минуту назад поставил точку, дописал комментарий, что Тома обязана сегодня в пять поужинать с ним (вернее, это будет даже поздний обед), потому что вот такое дело… И письмо чудное… И вообще…

Тома жалобно посмотрела на Ивана Прокофьевича и сказала деловито Кириным голосом, что ей очень нужно по личному, но очень важному делу, на полчасика… ну, может, на сорок минут.

— Пожалуйста, — прожевал Иван Прокофьевич. — Раз по важному…

На бегу застегивая пальтишко, Тома понеслась к парикмахерской. К знаменитой седьмой парикмахерской на углу, где работал еще более знаменитый Паша, причесывавший артисток и иностранок и бравший «сверх» по трешке…

Швейцар, похожий на Ивана Прокофьевича, сказал, что Паша ушел обедать и будет минут через пятнадцать, может, двадцать, хотя точно не известно, «они нам не докладываются». Тома просидела полчаса в ожидальне, слушая неторопливые, серьезные, бессмысленные дамские разговоры про то, что носят в Москве, и хороша ли польская помада, и приедет ли на гастроли «лично МХАТ» или только его выездной ансамбль — те, кто в Москве говорят какое-нибудь там «кушать подано». Это были досужие дневные посетительницы, пенсионерки или чьи-то жены.

Паша так и не пришел. А когда Тома вернулась в свою комнату, Иван Прокофьевич сообщил ей, что уже читал материал Гринева и что это очень хороший, такой искренний, художественно написанный материал.

— Хотя, — сказал он, подумав, — всегда боязно так вот прямо советовать человеку: «Давай поступай так, перекраивай жизнь, и свою, и ее, и дочкину…» Но, надо признаться, убедительно написано, от сердца. Тем более статья не редакционная, а подписная…

А еще Иван Прокофьевич сказал, что Гринев просил ее позвонить сразу же, как вернется.

Тома набрала тройку и две девятки. Не успела еще ничего сказать, только вздохнула, а он уже узнал, догадался, почувствовал.

— Спускайся, я буду ждать внизу.

— Идите, если нужно, — сказал Иван Прокофьевич, не поднимая глаз. — Завтра задержитесь, отработаете…

— Ни пуха ни пера! — сказала Кира, а Тома ответила: «Спасибо», хотя полагалось крикнуть: «К черту!»

Значит, все понимают. Всем видно! Всем, всем видно.

В кафе они устроились в углу, у окна, и Валя нарочно привалил третий стул к столику, чтоб никто не подсел.

— Ну, слушай! — сказал он. — Или погоди. Сначала закажем что-нибудь. Ты голодна?

Тощенький официант с лицом шестидесятилетнего мальчика, видимо, знал Валю. В мгновение ока на столе появилось все, что надо, — бутылка цинандали, и рыбка, и сыр, — в нарушение правил — пирожные (Валя сказал, что они спешат и нужна «вся программа сразу»).

— Так слушай… Мне, правда, не терпится… «Дорогой Афанасий! Ваше письмо по-настоящему взволновало меня (Главный захочет, чтоб я написал, как Николай II, — „нас“ вместо „меня“, — но дудки!). Вы попросили меня вступить в заповедную сферу чувств, дать совет, на который трудно решиться, но я все же решаюсь, потому что слишком ярко, слишком явственно описали вы сложную и трагическую историю, в которой нет виноватых…»

Тома слушала музыку его речи и, кажется, могла бы повторить все, что произносил, почти пел Валя, — все-все, слово в слово.

А Валя читал:

— «Как точно сказал поэт о трудном этом вопросе, мучащем, разрывающем сердце тысячам и тысячам счастливых: „Любовь с хорошей песней схожа, а песню нелегко сложить“.

Нелегко складывается и Ваша песня, Афанасий, но это высокая и чистая песня, и, я уверен, вам надо преодолеть боль расставания с дочерью (да ведь вы и не исчезнете из ее жизни!) и пойти навстречу своей любви, навстречу Кате. Потому что, затоптав, погасив свою любовь, — вы погасите лучшее в себе».

— Ну? — спросил Валя и посмотрел выжидающе и даже как-то робко.

— Да, — сказала Тома. — Очень!

— Слава богу, — пробормотал Валя и вытер тыльной стороной ладони пот со своего прекрасного, высокого лба. — А я просто испугался, когда вашему долдону это понравилось. Этому Порфирычу, Пахомычу, Пафнутьичу — я всегда путаю… Значит, да?

— Да, — повторила Тома.