– Сейчас будет немного больно, терпи, – предупредил хирург.
– Пульса нет!
Глава двенадцатая
ЦИРК
Голоса и иные звуки, что-то наподобие хлюпанья и шипенья, доносились с тех мест, где война закончилась, где ее вообще никогда не могло быть. Чей-то голос, это не был голос медсестры, это был не женский голос вовсе, но и не анестезиолога, чей-то незнакомый голос говорил про ледяную воду из горной речки, что она как наркоз, а он не понимал, откуда они это знают; впрочем, эти люди знали о нем все; и удивлялся голос, что привезли офицера живым, потому что с таким ранением не живут.
Чужие глаза поверх повязок наблюдали за ним.
Странным образом боль, ухватившая его за шею и горло, готовая перекусить горло и отделить тем самым голову от туловища, оставила в покое, осталась лежать на операционном столе, вытекла из-под скальпеля, тонкой струйкой крови и застыла, словно сбежавшая с листа ватмана змейка акварели.
Он закрыл глаза, и тогда до него стали доноситься совсем уж незнакомые голоса, будто беседовал кто-то в соседней комнате, а он подслушивал, хотя на самом деле все было наоборот: с ним происходили всякие странности, а те люди подслушивали; он видел перед собой друзей, с которыми воевал почти два года, видел бой и залпы орудий, и разрывы бомб, видел лавой стекавших с хребта духов, видел солдат, обступивших погибшего командира, видел жену и дочь: они стояли на берегу, любовались, как садится в море «колобок», Настя играла с ракушкой, бросала в море монету, а монета падала на гальку, видел события прошедших недель, месяцев; и почти уверен он был, что те люди, которым принадлежали голоса, обсуждают, как украсть его воспоминания, а еще – это он вообще и в мыслях держать побаивался, – еще подозревал он, что люди те пришли украсть его душу. Они, очевидно, услышали его мысли, догадались, что он вычислил, кто они на самом деле и зачем здесь – вот отчего голоса стали громче, и нервозней, и жестче, и вот уже кричали, и перемещались с места на место, то одним, то другим ухом фиксировал он, как скачут голоса.
Пространство, в которое он попадал, – будто кто обвязал его веревкой и, то опускал в жутко глубокий кяриз, на темном дне которого обязательно встретятся духи, а он – совершенно безоружен, и только мысль отчаяния: почему же не кинули сперва вниз гранату?! он погружается все глубже и глубже в колодец, – то поднимал наверх, – пространство было и однообразно серым, и заполнено было бесконечной темнотой, после чего превратилось пространство в водную стихию, и он поплыл на спине, понесло его куда-то, покачивая на волнах; через некоторое время волны пропали, и остались только капли росы на руках и ногах, и из этих капель выросли страшные лица, но сперва – мутные слепящие глаза круги.
Боль вцепилась в глаза, лоб, затылок, шею, поглотила целиком.
Он видел свой дом, который на самом деле не был его домом, но в эту минуту он считал, что именно это и есть его дом – один-единственный. Порыв свежего ветра приподнял занавески, с улицы прибежали шаловливые солнечные зайчики, на тумбочке под абажуром заиграла родительская радиола в деревянном ящике, театральные радиопостановки сменялись классической музыкой. С улицы кричала ребятня, мальчишки звали играть в футбол. Он сбежал вниз по лестнице и не узнал двор. Двор не походил ни на один из дворов детства. Посреди двора, спиной к Олегу стояли мужчины в черных пиджаках, которые вдруг развернулись, подбежали и повалили его. Стало тяжело дышать, голову зажали железной скобой. Он закричал и крик растянулся на бесчисленное количество часов.
Боль спугнул бой часов. Они стояли в комнате родителей. Часы пробили девять раз. Он уже на спал, лежал под одеялом и вспоминал вчерашний день.