В двух шагах от рая

Шарагин повернулся к окну, за которым шумела улица большого города, летали птицы, за которым ждала его неопределенность. Кто мог предвидеть такой поворот судьбы? Ему представлялось, что быть окруженным смертью – типично только для Афгана, где смерти предоставлено право выбора, и никто не знает, кого она выберет завтра. И вот становилось очевидным, что игра эта не окончена, что она будет продолжаться и здесь.

– И что же делать? – после долгой паузы спросил он врача.

– Оперировать никто в данном случае не возьмется. Слишком велик риск.

– Я готов идти на любой риск!

– Мы обсуждали этот вопрос, но общее мнение – не оперировать.

– А как же мне жить дальше?

– Осторожно надо жить. Многие живут с осколками и ничего. Щадящий режим тебе нужен. В санаторий поедешь. Главное, помни: он может сдвинуться, если не будешь внимательно относиться к режиму. Так что забудь о любых физических нагрузках.

– А если сдвинется? – допытывался Шарагин. – Что тогда?

– Не думаю.

– А если, все-таки, сдвинется? Сразу конец?

– Зачем же так пессимистично?

– Я должен знать!

Врач отвернулся, взялся за историю болезни, стал перелистывать страницы, переносица его превратилась в сжатую гармошку.

– Мне нужно знать. Скажите откровенно, сколько я протяну?

– Ну что ты панику устроил! Все это настолько относительно. Тебе просто надо быть предельно внимательным и осторожным, – повторил он, будто наставлял ребенка, который собирался идти гулять. – Я уже не говорю про курение, алкоголь.

– А прыжки? – задрожал у Шарагин голос.

– Какие прыжки?!

– Вы хотите сказать, что в строй я не вернусь?

– Однозначно!

…все… конец…

– А боли? – Шарагин остановился у двери. – Боли будут повторяться?

– Боли пройдут, – врач закрыл историю болезни. – После тяжелой контузии это частое явление. Направим в санаторий, там подлечат.

– Меня комиссуют?

– В строй ты не вернешься, но штабная, думаю, должность для тебя всегда найдется. Надо похлопотать.

– А можно как-нибудь не афишировать… я имею ввиду про осколок… – и сам понял, что глупость сморозил, вышел, прикрыл дверь в кабинет.

…конец оказался прозаичным…

…Когда Лена приезжала к нему в госпиталь про осколок никто и не подозревал. Она гладила багровый шрам у него на шее, что-то говорила, расспрашивала, рассказывала о Настюше, родителях, а он, словно ошалел, дико захотел ее после стольких месяцев. Накопилось желание, намечталось в одиночестве! Завел в перевязочную, целовал губы, грудь. Она вся трепетала, громко дышала, стонала, и беспокоилась, что кто-нибудь услышит, войдет.

…пока первый раз не кончила… очень быстро кончила, она

тоже голодной была! сколько времени прошло-то!.. как же

мы тогда были счастливы!… а что, если мне это просто приснилось?..

Шарагин лег на живот, обнял, как обнимал бы Лену, подушку, и еще и еще раз вспоминал ее приезд в госпиталь; он вспоминал и сильней вдавливался налитой своей мужской силой в матрац.

А во сне он шел по вечерней улице, детской площадке, где на перекладинах кто-то развесил для просушки белье, и женщина с собранными в пучок волосами, в фартуке выбивала пыль из ковра, под распахнутыми окнами первого этажа, из которых тянуло недосягаемым теплом и уютом, размеренностью, ему захотелось остановиться, заглянуть внутрь, или попробовать найти здесь друзей, но потом он сообразил, что здесь чужое счастье, что ему надо идти дальше, что его дом где-то в другом месте. После же приснилось, что Лена бежит босиком по некошеному лугу, смеется, и он смеется, и они падают и долго лежат в траве, обнимаются, целуются, а потом Лена сидит, поджав колени, с одуванчиками в руках.

Она подула на пушистые головки, и сотни семян одуванчиков

…как «купола» при десантировании…

полетели прочь, и поток воздушный подцепил и самого Олега из того дня, и подбросил вверх, в глубокое синее небо, оторвав от Лены, и того зеленого поля, и одуванчиков, и он сделался маленьким, бесправным существом, несущимся в неизвестность.

И слился он с женским голосом из церковного, не просто церковного, из божественного хора. Голос был звонким, невесомым, птицей парил в небе, не голос – сгусток добрых побуждений, чистых душевных устремлений. И последняя мысль была:

…ангелы зовут…

* * *

С самого дня рождения судьба повязала его с армией, с малых лет впитывал он ее дух, запах. Он свыкся с ее трудным характером, принял ее правила, уверовал в ее непобедимость, проникся романтикой офицерства.

Подсчитывал теперь, сколько набежало лет выслуги.

…немало, на полпути не останавливаются…

Отказаться от офицерского образа жизни: от ВДВ, от неба, парашютов, товарищей, должностей, званий, погон, формы, сапог, нарядов, оружия, строя, казармы, приказов, бестолковых бойцов, бросить это все и шагнуть в никуда, за ограду части, в мир, который он, как любой офицер, совсем не знает, мог ли он на такое решиться?