– Тише, не кричи, Настя услышит.
– Пусть знает, что отец в ноги кланяться не будет. Придет время, получим квартиру.
– Но ты же ничего не делаешь для этого, только рассуждаешь. Попробуй, сходи к полковнику Богданову, вы же с ним в одном полку служили. Неужели он не поможет, наверняка знает, что ты такое ранение перенес…
– Откуда ты про Богданова знаешь?!
– Знаю. Сходи, что тебе трудно сходить?
– Замолчи! Прошу тебя!
– А что я такого сказала? Что ж ты такой дерганый стал! Ничего ни скажи! Мне Нина Чистякова говорила, что Богданов мужик нормальный, может помочь.
– Замолчи!
– Хочешь, я схожу к нему, если ты такой гордый?!
– Я тебе запрещаю даже называть фамилию этого гаденыша!
– Да все у тебя плохие, – не сдержалась Лена. – Так и останемся навсегда без собственного угла… А потом ты опять в госпиталь ляжешь, что нам тогда с Настей делать?
– Замолчи! – он хлопнул дверью, стекло вылетело, разбилось вдребезги.
– Совсем с ума спятил. Смотри, что ты наделал! – она наклонилась поднимать кусочки стекла, волосы ее растрепались. Он первый видел свою нежную, добрую Лену в ярости.
– Поезжай-ка к маме!
– Я бы давно уехала, – неожиданно жестко заявила Лена. – Ты нас уже и замечать перестал совсем. Спросить у тебя ничего нельзя.
– Тогда собирайся! Мы с Настюшей вдвоем справимся как-нибудь, – сказал, и пожалел, но деваться было некуда. Вышел из положения: – Няню найду!
– Что?! Ишь чего захотел! Уеду я только вместе с ребенком. Неужели ты думаешь, что я ее оставлю в квартире с… с ненормальным?! Олежка, прости, я не хотела!
– Уезжайте!
– Что же я несу такое! Ради бога, прости! Что с нами творится такое?! Олежка! – она обняла его, зарыдала.
– Отпусти, – он расцепил ее руки.
– Прости, Олежка, – Лена отпрянула от него, отвернулась, всхлипывая, повторила, умоляя: – Не гони. Мы должны быть вместе, один, один: ты пропадешь.
– Не пропаду!
– Пожалуйста, – плакала Лена.
– Успокойся. Я говорю: успокойся. Хватит слез! Собирай вещи. Утром посажу вас на поезд.
В привокзальном буфете
продавали пиво. Шарагин воротился в пустую квартиру, уселся в кресло, открыл бутылку, закурил в гостиной, где обычно не курили, вздохнул с облегчением: отвязалась, никто не жалеет, не ворчит из-за разбитой посуды, не зудит насчет квартиры, не вздыхает за спиной по поводу осколка под сердцем. Так лучше – один на один с болью и мыслями.
Не справился. Средь бела дня вспучилась, навалилась боль, тормошили мысли, недобрые, беспорядочные, ускользающие, надрывные, атаковали, путали все в голове, будто и прямо сходил он с ума. Он набрал Женькин номер:
– Слушай, приходи прямо сейчас. Что-то неладно, что-то со мной не в порядке.
– Порядок, Олег, не беспокойся, главное, что у нас выпить есть, – Чистяков обрадовался холостяцкой обстановке. – Подумаешь, осколок какой-то! Ты, главное этих идиотов-врачей не слушай. Они вечно всякую ерунду придумывают. Перестраховщики! Знаешь, у меня, блядь, дед есть, не родной, какой-то там двоюродный. Так у него по всему телу осколки сидят. Штук десять. И в голове, и в груди, и в ногах, везде, короче. Деду дали понять, что он не жилец, что максимум год протянет, а скорее всего – несколько месяцев. И что ты думаешь? Живет себе до сих пор припеваючи. В деревне живет. Самогон, блядь, глушит, нас с тобой за милую душу перепьет. Самосад курит. У меня у самого полпечени осталось после гепатита, и ничего, жив, как видишь, и литр запросто выпиваю.
– Да мы еще в «заразке» квасили. И ничего!
…переболел желтухой, а пьет почти каждый день… всех зацепил
Афган… каждому свое досталось…
– Одно дело гепатит, и совсем иное – ранение!
– Да брось ты… и желтуха проходит, и раны заживают.